На этот раз я все помнил прекрасно — вот что значит не пить. Во всех деталях замечательных. Главное, помнил, как меня всего обожгло внутри, когда я всю это красоту опять увидел. А уж когда прикоснулся, прижался к ней, такой жар пробрал, что чуть я позорным образом не кончил тут же, как подросток. Такая эрекция случилась — точно ничего подобного не было с самого отрочества. Я и не подозревал, какое у меня орудие — мощное и большое. Но я старался изо всех сил — сдерживался отчаянно. Как Он ни просился — в норку любимую скорее и за дело, за дело! Расчудеснейшее из всех дел… Но я не давал ему воли. Затеял Большую Игру. Нежно касался ее пальцами, а потом и губами. И, наконец, язык пустил в ход, везде побывал, везде отметился и везде был нежен и ласков. И при этом решителен и энергичен.

Причем, учтите, я не большой любитель этих дел. Но тут был случай исключительный. Ведь такое выдающееся произведение природы — все-таки требует выражения высокого почтения, особой, деликатной, заботливой нежности. Мало ли что я люблю или не люблю. Тут просто обязательства некие возникают. Почти сакральные. И я выказывал свое восхищение красотой, трудился не покладая ни рук, ни языка. Тяжко трудился. Мне очень важно было, чтобы она достигла той же степени вожделения, что и я. В конце концов довел я Ниночку до ручки — она повернулась ко мне мокрым, безумным, издерганным лицом, шарила по мне невидящими пустыми глазами, и, наконец, видно, утратив контроль, закричала во весь голос. Завыла по бабьи. Тут и великий русский глагол пошел в ход, который я лично никогда всуе не употребляю. Уважать все же надо такое таинство… Но смысл того, что она выкрикивала, как в бреду, был однозначен, она умоляла, нет, требовала, чтобы я, тут же, без секунды промедления, соединился с ней, пронзил ее насквозь своим Могучим, сделал бы нас единым целым… Осуществил то самое великое действо, описываемое великим матерным глаголом… «Вы… вы…» Я пытался запечатать ей рот поцелуем, но куда там…. «Скорей, скорей!» — кричала. Жадно искала Его руками, нашла и с длинным ликующим воплем ввела Куда Надо. «Сильней, сильней!» — понукала, извиваясь, сворачиваясь и разворачиваясь, выгибаясь фантастически всем своим прекрасным, гибким, горячим, блестящим от пота телом… «Ох, соседи услышат», — промелькнула мысль. А вслед за тем подумал беспечно: «Ну и черт с ними…»

И забыл про соседей, выкинул их из головы. А зря.

Ближе к утру Нина сдалась. Тело ее вытянулось, опало, как сухой лист. Она лежала, смотрела на меня из-под полуопущенных век опустошенными глазами. Прошептала: «Все, не могу больше… а то смерть моя придет». Улыбнулась мне жалко-просительно, и видно было, что даже это слабенькое движение мышц лица дается ей с трудом. Сделала усилие, подняла руку, погладила меня по щеке, но только прикоснулась пальцами. И заснула. Так глубоко, что я забеспокоился: все ли в порядке? Да жива ли? Даже зеркальце ко рту подкладывал, но оно тут же исправно запотело. Успокоившись, прошлепал на кухню, посидел, посмотрел в окно. Наслаждался приятным ощущением, когда ни одной мысли в голове нет. И никакого страха и никакого напряжения, никаких мучительных амбиций.

Вернулся в Постель Измены. На долю секунды подумал о жене, о том, испытываю ли стыд или неловкость? Это было для меня новое ощущение, и оно меня слегка удивило. Но я тут же прогнал его, загнал глубоко во внутренности, в селезенку, кажется. Эмоциональных следов на поверхности не осталось, и я замечательно, безмятежно провалился в глубокий сон без сновидений.

Проснувшись, смотрел на Ниночку, вспоминал то, что было ночью, представлял, что могу увидеть, приподняв одеяло, и сладкая оторопь поднималась откуда-то из глубин моего организма, а может, и души. De Profundis — всплыло откуда-то из подсознательной памяти. Из тех же тайников пришло знание: это Оскар Уайльд. «Почитать надо бы», — подумал.

И в этот момент поймал на себе взгляд проснувшейся Нины.

Какой же это был взгляд! Полный до краев — да нет, что там! — с переливающейся через все края нежностью. Мне вдруг стало стыдно от этого взгляда, я даже покраснел, кажется, но она, к счастью, не заметила этого. Она встала на колени, и я, точно повинуясь непроизнесенной команде, тоже поднялся навстречу ей. Она прижалась, прошептала жарко в ухо:

«Не бойся, ты мне ничего не должен… Это я тебе должна… За такую ночь жизнь отдать можно».

«Не преувеличивай», — забормотал я смущенно, но она приложила мне палец к губам. Покачала головой: «Молчи, ничего говорить не надо».

И вот так стояли мы, застыв, словно две статуи, оба на коленях, и электричество снова бежало между нами, но, прежде чем поддаться ему, я успел подумать: теперь ей тишины хочется, а ночью-то какого шума наделали, хорошо бы хоть сейчас не кричать. Но через несколько секунд всякое благоразумие было отброшено далеко-далеко.

Потом я пошел провожать Ниночку и у лифта столкнулся с соседом по лестничной клетке Петром Алексеевичем Шебякиным, генералом третьего главка в отставке. У соседа было вытянутое худое лицо с будто прилипшим к нему вечно брезгливым выражением. «Здравствуйте, Петр Алексеевич!» — храбро выкрикнул я. Генерал еле заметно кивнул, не снизойдя до большего, и уставился своими рыбьими, ничего не выражающими глазами в дверь лифта. Ниночка испуганно смотрела на меня, точно хотела спросить: мне-то — что говорить? Или молчать? Я пожал плечами. Ниночка пискнула: «Здрасте…», и я тут же понял, что это была ошибка. Шебякин медленно, словно робот из научно-фантастического фильма, повел длинной головой-тыквой, сфокусировав глаза на Ниночкином носике. Секунду я думал, что он все-таки что-нибудь буркнет в ответ или по крайней мере признает ее существование кивком или хотя бы движением губ. Но нет, ничего подобного. Ровно в этот момент подошел лифт, зашипев, открылись двери. Я демонстративно шагнул в сторону, пропуская соседа, Ниночка так вообще вжалась в стену. Генерал величественно вплыл внутрь и встал истуканом в глубине кабинки, глядя поверх наших голов. Я втащил Ниночку за руку в лифт, втиснулся сам, и так мы поехали, плотно прижавшись другу к другу, в паре сантиметров от генерала Шебякина с его надменным неподвижным лицом. Ниночка испуганно смотрела в пол, а я не мог удержаться и время от времени поглядывал на соседа. И вот странность какая: вроде ничего его лицо не выражало, но я ясно читал на нем: прекрасные и ужасные, неприличные Ниночкины крики звучали у него в ушах, и скрытный генерал и кайфовал от них, и злился, и завидовал смертной завистью, а в итоге ненавидел нас обоих. Но вот при этом ему, бедолаге, надо было стоять неподвижно в нескольких сантиметрах от наших распаренных, масленых лиц, смотреть в потолок и не позволять себе даже моргнуть.

«Хорошо, хоть горячую воду на этот раз не выключили, и мы оба смогли душ принять, — думал я. — А то пахло бы сейчас в кабинке, как в зоопарке».

Ехали мы, конечно, бесконечно долго. Лифт как-то странно дергался, подпрыгивал, шатался… «Вот будет номер, если мы застрянем. Нет, это будет даже весело, конечно. Особенно если мы с Ниночкой начнем нежничать», — думал я.

А как же мы можем не начать? Это было бы выше сил человеческих — удержаться…

Все-таки дотряслись кое-как до первого этажа. Ниночка выскочила из кабины как ошпаренная. Я вышел быстро, решительно, делово. Как и полагается человеку, выполняющему особое правительственное задание. И, кстати, откуда генерал Шебякин знает, что с этой девушкой я не связан профессионально? Может, я соблазнял ее исключительно ради дела, а? Зачем судить сразу так строго? Нет, правда, даже обидно, ей-богу. Чуть что, так сразу…