Но пойти с ним было совершенно невозможно, даже более невозможно, чем для послушницы Крести. У той действительно не было никого из родни, кого опозорило бы ее бегство, Апраксин монастырь мог бы так никогда и не узнать, куда она делась и что с ней сталось. Но она, княгиня Прямислава Вячеславна, не распоряжалась своей жизнью и своей честью – они принадлежали не столько ей, сколько мужу, отцу и всем прочим родичам.

О муже она больше не думала, но отец! Вячеслав Владимирович был уже совсем близко! Что он подумает, что скажет, если она, его дочь, которую он отнимает у распутного мужа, вдруг сама сбежит с князем Ростиславом… Простая девка могла бы так погубить себя и еще хвалиться своим счастьем на торгу, но для нее, княжны Рюриковны, это было равнозначно концу света.

– Пусти меня, Ростислав Володаревич, пусти! – еле слышно умоляла она. – Не могу я с тобой пойти, не могу!

– А я тебя отпустить не могу! – отвечал Ростислав и торопливо целовал ее в губы, хотя она тщетно пыталась отвернуть лицо. – Бог простит! Пойдем!

– Не пойду! Не могу! Я над собой не вольна!

– Я тебя зову, с меня и спросится! Все грехи на себя беру, и прошлые, и будущие, пойдем!

– Нет!

Но Ростислав, видя ее трепет, мог понять ее отказ только как боязнь греха, которому сам не придавал большого значения – если грехов избегать, то и жить невозможно. Не слушая ее больше, он подхватил Прямиславу на руки и понес к сеням, и кмети в изумлении шарахались в стороны, давая ему дорогу. Прямислава билась, не веря, что он действительно готов увезти ее силой, и не решаясь кричать.

Ростислав вынес ее на крыльцо, и она увидела над собой звезды; видела ли она их хоть когда-нибудь? Казалось, весь мир укрыт черным покрывалом и во тьме нет места строгим очам, что наблюдают за человеческой жизнью от рождения и до смерти. Ночь дает свободу сердцу, позволяет не считаться ни с чем, кроме жажды любви.

Но ночная свежесть, влажный ветер с реки отрезвили Прямиславу, снова напомнили об отце, который ждет ее совсем рядом и надеется ее возвращением избавить себя от бесчестья неудачного родства. Как может она ввергнуть его в еще худшее бесчестье?

Ростислав опустил ее на землю возле кибитки, уже приготовленной в дорогу.

– Я не поеду, нет! – Прямислава оттолкнула его и отступила, готовая даже кричать и разбудить всех в тереме, но не поддаться больше этому безумному наваждению. – Не поеду, князь Ростислав, не зови меня!

– Скажи – ты не любишь меня? – Ростислав крепко взял ее за обе руки, и по его горячности видно было, что он привык всегда настаивать на своем.

– Я не себе принадлежу. Кто бы я ни была, мое бесчестье и других погубит. И на тебя большую беду навлечет, а мне и вовсе хоть в омут головой. Князь…

– Уж не князем ли Юрием здесь запахло? – Ростислав яростно тряхнул ее, и Прямислава испугалась. – Говори! Намекала мне ключница, что ты из его теремных подружек, я не хотел верить!

– Нет! – Прямислава рванулась, разгневанная, что ее ставят так низко.

– Если не он, тогда кто?

– А Бог! Этого тебе мало?

– Не верю! – яростно твердил Ростислав. – Бог – это для старух старых, для княгини твоей, что двух слов связать не может, вот им – Бог! А ты – молодая, красивая, горячая, – да тебе грех в монастырь запереться, вот это грех! Поклянись, что князь Юрий тебе никто!

Прямислава молчала. Дать такой клятвы она не могла, потому что князь Юрий был ее законным мужем.

– Ну и иди ты в болото вместе с твоим бесом гулящим! – Не дождавшись ответа, Ростислав вдруг отпустил ее, словно оттолкнул, и Прямислава едва удержалась на ногах. – Знать вас не хочу, богомолы хреновы!

Он развернулся и быстрым шагом пошел куда-то к конюшням. Прямислава смотрела ему вслед, а потом вдруг осознала, что стоит одна среди мужчин, на чужом дворе, одетая в чужой неподпоясанный подрясник, простоволосая, кое-как обутая, растрепанная! Едва вырвавшись из объятий, еще чувствуя на щеках и губах жаркие поцелуи того, кто звал ее разделить с ним его страсть и его смертный грех! Само небо со стыдом глядело на нее, и Прямислава бегом бросилась на крыльцо: ей хотелось зажмуриться от ужаса перед тем, что она натворила и еще могла бы натворить.

Не помня себя, она кое-как вскарабкалась по крутой лестнице, рванула дверь, влетела в горницу и упала на свою лежанку.

– Ты, голубка! – Тут же ее плечи обхватили знакомые руки встревоженной Зорчихи. – Где ты была? Я уж проснулась – тебя нет! Ну, думаю, на двор пошла, да чего же меня не разбудила, я бы проводила! Тут кругом чужие люди! Да что с тобой? Встретился кто?

Она оглаживала дрожащие плечи девушки, коснулась лица, закрытого ладонями, и нащупала слезы, проступившие сквозь пальцы.

– Голубка моя! – Голос Зорчихи задрожал от тревоги, и Прямислава всхлипнула, не в силах больше сдерживать плач. – Тебя обидел кто? Хватит уж играть, сейчас княгиню разбужу и расскажу ей, кто ты есть! Доиграетесь вы, ряженые! Будет уж, теперь не Святки! Никто тебя не знает, не уважает, мало ли что! Ну, что же? Скажи мне хоть словечко, родная моя!

Но Прямислава ничего не могла сказать, а только плакала, закрывая лицо руками. В груди стояла нестерпимая боль от разлуки со Ростиславом, от той яростной грубости, с которой он оттолкнул ее, когда она обманула его надежды, от его жестоких слов, его темных подозрений, которые она не могла опровергнуть! Она казалась себе запачканной своими греховными порывами, но при этом была отчаянно одинока без Ростислава, и будущее лежало перед ней такое горькое и черное, без единого проблеска любви и света. Не в силах подавить рыдания, она старалась расслышать шум на дворе под окнами – как раз в эти мгновения он, быть может, уже выезжает за ворота, чтобы не вернуться к ней никогда! Что теперь может свести их? Русская земля велика, а ей теперь одна дорога – в какой-нибудь туровский монастырь.

– Матерь Пресвятая Богородица! – Зорчиха, не в силах добиться от нее ответа, принялась молиться, стоя на коленях возле лавки и отвешивая поклоны в сторону невидимых в темноте икон. – Сохрани и помилуй нас!

Невольно Прямислава стала повторять за ней; поначалу молитва не приносила покоя, но постепенно привычные слова, привычные чувства возвращали душе привычное ощущение мира. Зорчиха еще долго сидела рядом, бормотала молитвы, потом молчала, сжимая ее руки, и постепенно Прямислава впала в забытье, незаметно перешедшее в глубокий сон.

Когда она проснулась, было совсем светло. Крести не было – одевшись, она сидела где-то с княгиней Мстиславой и ее дочерьми. Зорчиха рядом на лавке вязала чулок, но не столько работала, сколько поглядывала на свою «голубку». В тереме было тихо. Перемышльцы уехали и были теперь уже за много верст отсюда. Вчерашняя буря в душе утихла, но боль осталась, и Прямиславе совсем не хотелось поднимать голову над подушкой. Но надо как-то жить дальше. Сегодня, быть может, за ней приедет отец. И больше уже никто не станет называть ее Крестей, обещать любовь и звать с собой. Свет мой ясный… Никогда ей больше не услышать таких слов.