Фома был медлителен, скрипуч, белобрыс до полной прозрачности и обладал изоржавленными кривыми зубами. Нельзя было упомянуть ни про одну девчонку, чтобы он не проскрипел очень буднично: «Я ее…» – «А эту?» – поражались мы. «И ее…» – безжалостно подтверждал Фома. Ни одной бабе нельзя верить (в точности, как евреям).

Драться со своими мне не требовалось: моя слава автоматически обеспечивала мне почетное место, а на первое я и не претендовал. Наиболее чтимые, зубодробительные подвиги мне довелось совершить не в мелких, личных стычках, а в высоких, межэтнических столкновениях – в борьбе за Общее Дело. К тому времени ортопедическая кора сама собой сшелушилась с меня, и бегал я лучше всех в классе. Но, припоминаю, я ни разу не догнал бегущего врага: я и тогда был ненадежен.

Мне еще очень помогало, что все юные уголовники были лучшими друзьями моего папы Яков Абрамовича. У нас дома вечно шились опасные личности под зверовидными челками – не перечесть, сколько безотцовщины Яков Абрамович спас если не от сумы, так от тюрьмы, сильно подорвав планы по лесоповалу и освоению Севера. И тут я должен отдать должное простому эдемскому народу: «малый народ» горных инженеров и трестовских дам любил отца с оттенком снисходительности взрослого к прелестному ребенку, – зато «большой народ», вдовы шоферов, укокошенных на фронте, и шахтеров, задушенных силикозом – каменным напылением на кровавой губке легких, откровенно боготворили его. «Это воплощение святости!» – восклицали они, Бог знает почему по-французски, смахивая слезинку брезентовой рукавицей.

Какую же горечь и боль, какой ад в душе должны были носить русские люди, у которых еврей из-под носа похищал любовь соплеменников! Что с того, что ты глуп, лжив, злобен, завистлив, – этого бы никто и не заметил, если бы не торчал контрастом на всю округу очкастый еврей, без счета рассыпающий знания и шутки, труды и улыбки! Ведь если бы не было добрых, красивых, честных и умных, людям ничего не оставалось бы, как любить злобных и безобразных. Так я понимаю умильное, во Христе, пристрастие фагоцитов к гунявым, косоруким, брехливым и завистливым: именно они наследуют Единство – умные и красивые рано или поздно разбредутся по собственным делам.

Этносов у нас было три: ингуши, казахи и детдомцы, – они тоже – и еще как! – обладали главным (единственным) признаком этноса – Единством.

Немцы были разрозненные Шваны и Краузе. Корейцы тоже были штучные: завуч Цай, зубодер Цой, учительница Пак – про них вспоминали только, что корейцы собак едят, и больше ничего. Русские были просто люди: надо было отмочить что-то вовсе несусветное, чтобы тебя одернули: «Ты русский или кто?».

Яков Абрамович тоже ни с кем не мог образовать еврейского Единства (не с небожителем же Гольдиным, а до превращения меня в еврея фагоцитам предстояло трудиться еще лет двадцать-тридцать). Да и о том, что он еврей, помнили как следует только люди, уж очень обойденные вниманием. Ему напоминали о его еврействе всего раза два-три. От силы четыре. Но уж никак не больше пяти. Хорошо – десять, и ни разом больше. Ладно, двадцать, двадцать – и закончим на этом.

Правда, еще один Еврей у нас в Эдеме жил безысходно, но в виде символа, принимавшего на себя все тухлые яйца и гнилые кочаны, как заслуженные, так и неза… Что, что? Кто это берется решать, что заслуженно, а что незаслуженно? Нет судьи превыше мнения народного! Но живым евреям у нас жилось бы, как у распятого ими Христа за пазухой, если бы жажда единства не была такой чувствительной к слову, как свежеснятая мозоль к песчинке.

Веселье, гомон, куча-мала, с полуперешибленным духом массируешь спиной мерзлые кочки, но стараешься не охнуть, чтоб не портить игру и не позорить свой полет с Графских развалин – с двухсаженного зубца недостроенной стройки, «замороженной», да так и не оттаявшей за много раскаленных лет и бурных весен, но через двадцать лет Колизей превратился в стадион «Трудовые резервы», вдруг заделавшийся нормальной столовкой с ядреным томатным соусом и борщевыми парами. По сизым шлакоблочным зубцам можно было гонять вдоль и поперек, перескакивая через будущие окна, – кроме одного, венециански просторного: кто сдуру доскакивал до него, попадался в лапы преследователю. Кто угодно – только не я: игра – это Единство, а значит нечего крохоборничать – вперед и вниз, с двух саженей! Встать не можешь, все равно попался, – ну и что – зато игра поднялась еще градусом азартнее. Водильщик хлопнулся на тебя, на него еще кто-то – ты мнешь, тебя тискают, кто-то заехал каблуком прямо в нос – ерунда, может, и ты кому-то заехал. Гадские слезы катятся сами собой, скорей утереть о чью-то штанину, ничего, что шинельный наждак – главное, не портить игру, ведь мы все здесь друзья… и вдруг Брательников одними губами быстро проговаривает: «Не ври». Про что «не ври»? И почему он так побледнел, впился исподлобья, из-за «не ври» так не бледнеют, есть только одна вещь на свете, из-за которой… «Не ври» – это «ев…» Ты хохочешь во все горло, словно не то не расслышал, не то тебя это смешит, оттого, что не касается (лучше не заострять, не фиксировать позорной правды), куда-то бежишь, куда-то карабкаешься, пока вдруг не обнаруживаешь себя на крыше лягашского дома с шахматными углами в клетку, из которого через год вынесут пронзенную медалистку в спущенных трусах. Ты неотвратимо, как глетчер, сползаешь вниз, ноги – слепые копыта – впустую обшаривают стену, но шахматной клетке все нет и нет конца, а ухватиться решительно не за что – при товарище Сталине крыши начальству полировали без сучка, без задоринки, еще и желобки по краям каждой доски простругивали полукруглым лезвием. Доску можно ухватить только поперек, еле доставши кончиками пальцев – но они же не слесарные тиски… А на приоткрывшейся гостеприимной Земле уже можно краем глаза разглядеть поджидающий тебя хороший осиновый кол… И тут – благословенны бракоделы! – указательный палец входит в дырку от сучка (так в отчаянные минуты мне приносили спасение отзывчивые женщины – порождения Верховного Бракодела), а копыто через мгновение упирается в край клетки, предназначенной для шахматного коня, – благословенны архитектурные излишества!

«Ты белый-белый», – с интересом рассматривают тебя зрители, и ты сразу оживаешь: зеркальце бы, зеркальце… Подобное исцеляется подобным, бледность – бледностью, ужас отвергнутости – осиновым колом.

Словом, если не сходить с ума от невещественных пустяков, жить по еврейской пословице: хоть горшком назови – только в печку на ставь… В сущности, еврея на моих глазах травили всего один-единственный разочек, да и то исключительно потому, что он вздумал отступить от вышеупомянутой еврейской народной мудрости.

Новый парикмахер, фраеристый красавчик с подбритыми в черную шпагатинку усиками вполне сошел бы за армяна, если бы фагоциты не разнесли, что он еврейчик, создав вокруг него очаг воспаления, в котором его синяя кепка, мохнатая, как кот, провалившийся в таз с синькой, и прогулки по улице Ленина с девушками из «малого трестовского народа» не могли кончиться добром – тем более, прогулки в синих же узковатых брючатах, когда «большой народ» откладывал трудовые гроши на черные клеши из флотского сукна и черную кепку из его же обрезков.

Однажды Гришка прибежал взбудораженный: парни гоняют еврея! В полном соответствии с эдемским каноном враг народа вновь совершил злодейство безо всяких причин (понимание чужих мотивов неизбежно подтачивает внутреннее единство): Толька Бедняков засмеялся, а еврейчик как вдруг прыганёт… Думал ли Гришка, что ему самому предстоит обращение в еврея?