— Я должна родить сына, — сообщила я матери.

— Я знаю, — улыбнулась мать.

Из кармана она вытащила три магических амулета, аккуратно, точно рыболов наживку, привязала их к трем лескам и забросила в реку. Потом подала мне концы лесок и велела держать. Слушая, как «наживки» одна за другой падают в воду, я вспомнила то золотое колечко, которое пять лет назад выудила из реки еще дома, в Графтоне.

— Теперь выбирай сама, — дала указания мать. — Выбирай, какую леску тянуть.

Концы всех трех лес я крепко зажимала в левом кулаке.

Из-за облака выглянула луна. Уже убывающая, но еще довольно полная, серебристая; от нее на темной воде пролегла светящаяся дорожка. Я взяла одну из лесок в правую руку.

— Вот эту, — сказала я.

— Точно?

— Да.

Мать тут же достала из кармана серебряные ножницы, перерезала две остальные лесы, и их сразу унесла темная река.

— А что там было? На тех лесках.

— То, чего уже никогда не случится. То будущее, которое останется скрытым. Дети, которые у нас никогда не родятся, возможности, которыми мы никогда не воспользуемся, удача, которая никогда нам не улыбнется. Все это смыло водой. Для тебя это будущее потеряно навсегда. Так что теперь смотри в оба и держи оставшуюся леску.

Я прислонилась к стене дворца и осторожно потянула за лесу; она легко подалась, и из воды, роняя капли, показалась хорошенькая серебряная ложечка, какие дарят младенцу «на зубок». Когда я подтянула ее к себе и поймала одной рукой, ложечка так сверкнула в лунном свете, что я успела прочесть выгравированное на ней имя: «Эдуард», а рядом с этим именем я заметила еще и крошечную корону.

Рождество мы провели в Лондоне, устроив настоящий праздник примирения, словно этот пир действительно способен был превратить Уорика в нашего сторонника. Все это напоминало мне былые времена, когда бедняга Генрих пытался свести своих врагов и заставлял их клясться друг другу в дружбе. Я знала, что многие во дворце тайком посмеиваются, видя Уорика и Георга среди самых почетных гостей.

Эдуард приказал сделать все с поистине королевским размахом, и на праздник Двенадцатой ночи[20]почти две тысячи представителей английских аристократов сели вместе с нами за обеденные столы. Уорик занимал среди них наиболее почетное место. Эдуард и я надели короны и облачились в самые богатые и модные одежды. Той зимой я предпочитала серебристо-белые и золотистые тона, и все говорили, что я — настоящая Белая роза Йорка.

Мы преподнесли подарки всем гостям, присутствующим на обеде, а также одарили их различными милостями. Уорик пользовался всеобщим вниманием, и мы с ним раскланялись в высшей степени любезно. Я даже танцевала — правда, по приказу мужа — со своим деверем Георгом; мы держались за руки, и я, улыбаясь, смотрела в его привлекательное мальчишеское лицо, в очередной раз поражаясь тому, как сильно он похож на своего брата: уменьшенная и, пожалуй, более утонченная копия светловолосого красавца Эдуарда. Просто удивительно, до чего Георг нравился людям! Пусть даже чисто внешне. Казалось, в нем сосредоточилось все легкое обаяние Йорков, но не было заметно ни капли гонора, столь свойственного Эдуарду. Но я ничего не забыла и ничего не простила!

Я ласково поздоровалась с его молодой женой Изабеллой, дочерью Уорика, и пригласила ее ко двору, в общем, желая ей добра. Она была какая-то жалкая, худенькая, бледная и, судя по всему, пребывала в ужасе от той роли, которую ее заставил играть отец в задуманной им игре. Теперь, выйдя замуж за Георга, она стала членом самой вероломной и опасной семьи в Англии; ей приходилось постоянно находиться при дворе короля, которого ее муж предал. Изабелла явно нуждалась хоть в капле доброты, и я обращалась с ней действительно как сестра. Человеку, не знакомому с нравами двора и прибывшему сюда лишь на самый радостный и гостеприимный из всех праздников года, и впрямь могло показаться, что я искренне люблю эту девушку, ставшую мне родственницей, что ни отца, ни брата я не теряла, что я и памяти начисто лишилась.

Но с памятью было все в порядке. В моей шкатулке с драгоценностями по-прежнему хранился потемневший медальон, а в нем — крошечный обрывок последнего отцовского письма, на котором я собственной кровью вывела имена: Ричард Невилл, граф Уорик, и Георг Йорк, герцог Кларенс. Нет, я ничего не забыла, и когда-нибудь они это поймут!

Уорик продолжал оставаться для всех загадкой, это действительно был самый могущественный человек в королевстве после самого короля. Он принимал чествования и подарки с ледяным достоинством, как человек, которому все обязаны. А вот соучастник его преступления, Георг Кларенс, напоминал, скорее, щенка гончей, который все время прыгает и виляет хвостом. Изабелла, его жена, предпочитала сидеть среди моих фрейлин и общалась в основном с моими сестрами и невесткой Елизаветой. Я не могла сдержать улыбки, замечая, как она отворачивается, не желая видеть выкрутасы своего супруга, когда тот танцует с другими дамами, как она вздрагивает, когда он во все горло выкрикивает тосты в честь короля. Белокурый круглолицый Георг всегда был любимцем Йорков; во время этих рождественских праздников он вел себя по отношению к старшему брату так, словно не только на этот раз прощен, но и впредь всегда и за все будет получать прощение. Безусловно, Георг был самым испорченным, самым избалованным ребенком в этом семействе и, судя по всему, сам верил, что ни на что плохое попросту не способен.

Младшему из братьев, Ричарду, герцогу Глостеру, уже исполнилось семнадцать; к этому хрупкому юноше довольно привлекательной наружности все относились как к ребенку, но ничьим любимцем он, пожалуй, никогда не был. Он единственный из братьев был похож на отца: такой же темноволосый, хрупкий, тонкокостный — точно тот ребенок, какого эльфы оставляют родителям взамен похищенного сына,[21]— и этим сильно отличался от остальных своих сородичей, широкоплечих, крепких, светловолосых и красивых. Ричард был благочестив и задумчив; большую часть времени он проводил дома, в своем огромном замке на севере Англии, где жил жизнью, полной всевозможных обязанностей и сурового служения людям. Ричард находил неуместным праздничное сверкание нашего двора, и ему, безусловно, казалось, что для этого пира мы разукрасили себя, точно какие-то язычники. А на меня, клянусь, он посматривал так, словно я — дракон, алчно распростершийся над грудой сокровищ, а не прелестная русалка в серебристой воде. Правда, я замечала, что в этих его взглядах немало смешанной с ужасом страсти. Но все-таки Ричард был совсем еще ребенком и женщин откровенно побаивался, поскольку не понимал их. Рядом с ним мои сыновья, Томас и Ричард Грей, которые были лишь немногим его моложе, выглядели юношами, пожалуй, даже более взрослыми, очень веселыми и вполне светскими. В течение всех праздников они то и дело приглашали Ричарда развлечься — звали его на охоту, в пивную или просто погулять по улицам в масках, — но он весьма нервно от всех этих заманчивых предложений отказывался.