«неподвижные черты с их властительным выражением»…

«и так было это лицо прекрасно».

«Горда — как сам сатана — неприступна!».

«Не красавица…а какое выразительное лицо! Я такого лица еще не встречал.

И талант у нее есть».

«Ты победила… Возьми же меня!

Ведь я твой — и ты моя!».

Завершу эту часть словами Тургенева: «Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать — и пройти мимо».

Осенью 1873-го года старинный друг Тургенева и его «протеже» поэт Яков Полонский написал ему в Париж из Петербурга: «Некрасов все еще на охоте в Чудове — он на охоту ездит со своей Зинаидой Николаевной.

Эта Зинаида очень милая и симпатичная блондинка, радушная, приветливая, без всяких ужимок, — и говорят, страстная охотница, т. е. ездит на охоту и хорошо стреляет». А далее следует крутой логический вираж и методом индукции — от частного к общему — Полонский приходит к умозаключению: «Изо всех двуногих существ, мною встреченных на земле, положительно я никого не знаю счастливее Некрасова. Все ему далось — и слава, и деньги, и любовь, и труд, и свобода. Надоест Зинаида — бросит и возьмет другую, а жаль, если бросит»[215].

Тургенев с ответом не замедлил, по поводу Некрасова, с которым уже много лет отношений не поддерживает, написал так: «Ты называешь его УДАЧНИКОМ; быть может. Не желал бы я только быть в коже этого удачника»[216].

Тяжело судить чужую жизнь и тяжело подводить итоги чужой жизни. Ведь и о своей часто судишь несправедливо, поспешно, под влиянием дурных мыслей.

В такой «нехороший» час Тургенев выписывает для Полонского несколько строк из своего дневника: «…Полночь. Сижу я опять за своим столом; внизу бедная моя приятельница что-то поет своим совершенно разбитым голосом, а у меня на душе темнее темной ночи…». В продолжении письма И. С. пишет:

«Ты забываешь, что мне 59-ый, а ей 56-й год, не только она не может петь — но при открытии того театра, который ты так красиво описываешь, ей, той певице, которая некогда создала Фидес в «Пророке», даже места не прислали: к чему?

Ведь от нее уже давно ждать нечего… А ты говориишь о «лучах славы», о «чарах пения»… Душа моя, мы оба — два черепка давно разбитого сосуда…

Ты можешь теперь понять, как на меня подействовали твои стихи. (Прошу тебя, однако, истребить это письмо)»[217].

Удивительно, но в этом письме, написанном в упадке духа, мне почудились отголоски счастья. Письмо явно навеяно обидой — не за себя, за подругу, великую певицу, которую новые поколения не знают, не слышали, не зовут на свои празднества. Всей своей жизнью и прошедшей через нее любовью Тургенев заслужил право сказать о себе и о ней: «…мы оба — два черепка давно разбитого сосуда». И пусть эта мысль черна — она навеяна полночной тьмой, — главное же в этой фразе — объединение себя и любимой в одно целое, «мы оба». И просьба об уничтожении письма — тоже из страха за подругу, не дай бог, люди узнают об ее унижении…

Темные тоскливые мысли — кого ночью они не посещают?

Другое дело, когда, работая над повестью и размышляя над своей судьбой, вкладываешь в уста близкого тебе персонажа слова: «Я счастлив… счастлив». А именно их произносит Аратов, герой предсмертного тургеневского произведения «Клара Милич».

Историю взаимоотношений Некрасова и Панаевой воссоздать неимоверно трудно. И одна из причин — та, что у нас нет их переписки. А письма были и, наверное, в немалом числе. Но, судя по стихам Некрасова, Панаева начала жечь письма задолго до окончательного разрыва с поэтом.

Они горят!.. Их не напишешь вновь,

Хоть написать, смеясь ты обещала…

Уж не горит ли с ними и любовь,

Которая их сердцу диктовала?

(«Горящие письма», 1855 или 1856, 9 февраля 1877)

Чьи письма сжигает Панаева — свои или Некрасова? По-видимому, свои. Это подтверждается еще раз в следующей строфе, где есть строчки:

Но та рука со злобой их сожгла,

Которая с любовью их писала.

Скорее всего, на Панаеву нашел тогда «такой стих», что она потребовала от Некрасова вернуть ее письма и при нем начала их уничтожать.

Как поразила поэта эта «акция» говорит хотя бы то, что за год до смерти он вновь вернулся к этим стихам, внеся в них исправления. Дата этого возвращения точно зафиксирована — 9 февраля 1877 года, в то время как обычная ситуация для стихов Некрасова — это отсутствие дат или даты сознательно затемненные…

«Горящие письма» завершаются восклицаньем: Безумный шаг! Быть может, роковой…

Действительно, за Панаевой числится этот безумный шаг: она сожгла не только свои письма к поэту, но и письма Н. А. к ней (сама и с помощью дочери, писательницы Евдокии Нагродской)[218].

Так ли уж хотел Некрасов сохранить эти письма?

В стихотворении 1852 года «О письма женщины нам милой!» читаем:

О письма женщины нам милой!

От вас восторгам нет числа,

Но в будущем душе унылой

Готовите вы больше зла.

В стихотворении предвидится миг, «когда погаснет пламя страсти», в этом случае предполагаются два пути. Первый — «Отдайте ей ее посланья» и второй: «Иль не читайте их потом». Чтение любовных писем может разбудить мучительную тоску или «ревнивую злобу». По-видимому, послания все же были отданы Панаевой «на расправу». Однако, сам поэт тоже имел некоторое внутреннее побуждение с ними расправиться, хотя от последнего шага удерживался.

Подчас на них гляжу я строго,

Но бросить в печку не могу.

Завершается стихотворение трехстишием, которое через четыре года почти дословно повторится в «Прощанье»:

Но и теперь они мне милы —

Поблекшие цветы с могилы

Погибшей юности моей

Мне эти письма будут милы