– Ряса будет готова к утру, – сказала она. – И, если хотите, я прикажу к этому времени согреть вам воду для мытья.

На сей раз она воистину перешла границы!

– Мадонна, сколько раз, сидя у ног нашего учителя, слышали вы о том, что мыться непристойно и ванна развращает душу? – Он жарко покраснел, на миг представив себя голым. – Мало того, что мы предстаем в своей наготе – простите, что я произнес это слово! – но мы еще нежим тело тепой водой, возбуждая чувственность ее течением по коже...

– Ни слова более, брат. Я ожидала такого ответа. Я не смею подвергать вас искушению, как вы не посмели бы лишить ваших маленьких друзей источника привычной пищи.

Может быть, она улыбалась, но в тени он не смог рассмотреть ее лица, а она поспешно повернулась и зашаркала к дому. Бесспорно, она добрая и милосердная женщина, лучшая из всех, кого он знал, кроме только Розанны, но как досадно видеть ее подверженной той же низменной заботе о чистоте, какой отличаются более мелкие и легкомысленные женские души!

В день епископа Дионисия и Елевтерия-мученика в Ассизи открылась ярмарка. Отшельник, уже третий день обитавший в доме донны Джакомы, решился испытать свою новую наружность в широком мире. Одетый в новенькую сутану и сандалии, безбородый и почти лысый, он ощущал себя чужеземцем в незнакомой стране. Прежде чем являться в Сакро Конвенто, надо было привыкнуть к новому облику, смешавшись с толпой на улицах.

Ярмарка продолжалась три недели, но с первого дня любопытство вывело на улицы горожан всех сословий. Народу было густо, как звезд на безоблачном небе. Вилланы в чисто отмытых туниках вели за собой испуганных детей и жен, волочили тележки, погоняли нагруженных товаром осликов, разевали рты на полные городских диковинок лотки и прилавки. Нелегко придется в ближайшие недели управляющим и надсмотрщикам! У вилланов и после жатвы хватает дела: чинить упряжь, точить серпы и лемехи, собирать хворост и чинить крыши, а как тут удержишь их при хозяйстве?

У каждого оправдание наготове. Одному нужна соль – запасать впрок мясо. Другой провожает жену, которая собралась покупать краску для одежды малышам. Ведь и женщины во время ярмарки не станут штопать, чесать шерсть или отливать свечи для своей госпожи. И среди своих мелких закупок каждая найдет время пощупать павлинье перо или розовую кожу феникса, поглазеть на жонглеров и танцующего медведя, поплакать над балладами торговца, продающего свои вирши тем, кто умеет читать. И надсмотрщикам остается только вздыхать о потерянном времени, да самим бродить по ярмарке, нагружая возы покупками: киноварной краской и мареной на одежду господам, ножницами для стрижки овец, чесалками для шерсти, веретенами, ворсовальными шишками и жиром.

Да, вилланы неделю-другую будут отлынивать от работы, зато у городских стражников самое жаркое время.

В лавках и палатках, где дотемна торгуют вином, то и дело вспыхивают ссоры. Крики, доносившиеся из-под навеса, стоявшего прямо перед ним, напомнили Конраду, что и это в природе ярмарки.

Он заглянул под навес, где виноторговец поднимал всем на обозрение мелкую монетку:

– Сидит здесь и хлещет мое вино все утро, а чем расплачивается?! Она же обрезана чуть не вполовину! Ну-ка, плати настоящий динарий, не то я тебе уши под корень обрежу!

– Vaffanculo![27]– огрызнулся крестьянин. – У самого вино вдвое водой разбавлено. Такого жидкого вина сроду в глотку не лил. За половинную выпивку и плата половинная.

Здоровенный выпивоха, пошатываясь, поднялся на ноги, оперся одной рукой о стол, чтоб крепче держаться, и, к ужасу отшельника, сжал вторую в кулак, выставив мизинец и указательный палец бесовскими рожками. Уставив их на хозяина, он отчетливо выговаривал:

– Да будут те, кто продает разбавленное вино, прикованы в глубочайшем кругу преисподней, и чтоб им выел глаза дым горящей серы, и пусть огнеглазые отродья сатаны гоняют их по равнинам ада, продев им в мошну кузнечную наковальню.

Остальные посетители, поддерживавшие хозяина, потому что склока помешала им спокойно выпивать, подняли яростный крик:

– Расшибить ему башку и выкинуть отсюда! – кричал один.

Но крестьянин еще не все сказал. Он повысил голос, перекрикивая вопли, и, наставив пальцы на собутыльников, закричал:

– А тем, кто скажет слово в пользу разбавителей вина, пусть засунут головы сатане в зад и так прикуют, а ключ от цепей закинут в глубочайшее болото и пошлют за ним слепца без рук без ног...

На этом проклятье оборвалось, потому что хозяин с размаху опустил пустой кувшин на голову проклинающего. Тот опрокинулся за скамью, так что затылок его пострадал от столкновения с мостовой не меньше, чем лоб от столкновения с кувшином. Под одобрительный рев пьяниц трактирщик схватил упавшего за лодыжки и поволок из палатки. При каждом рывке тот ударялся головой о булыжник, оставляя за собой кровавый след.

– Proprio uno stronzo, – хозяин. – задница.

Пострадавший остался валяться на площади прямо под ногами у Конрада. Туника у него задралась до пояса, и он неуклюже ворочался, пытаясь хотя бы приподняться.

Конрад склонился над чумазым, залитым кровью лицом. Крестьянин тупо уставился на него, прикрываясь ладонью от солнца, и вдруг выпучил глаза и дернулся прочь.

– Ай! Церковник уже здесь! Видать, со мной покончено.

– Не думаю. Голова у тебя поболит, но жить будешь. На вид твой череп крепче шлема крестоносца.

Пьяница расслабился и тут же снова стукнулся затылком о камень. Поморщился и закрыл глаза.

Конрад встал рядом с ним на колени. Губы его кривились в сардонической усмешке. Пожалуй, он действительно ошибся, так надолго скрывшись в глуши. Пожалуй, права была Амата: на горной вершине всякий может быть святым. Настоящие святые испытывают свою веру, помогая людям вроде этого на площадях. «Служа беднякам Господа», как велел ему Лео. На мгновение ему представилось новое поприще: трудиться и проповедовать среди бедных, будучи беднейшим из них. От этой картины на сердце стало тепло. Да, именно так он и сделает, как только закончит свои дела в Сакро Конвенто. Он скажет «да», и даже с радостью, всему, что свойственно так называемой настоящей жизни: пьяным крестьянам, пропахшим вином и кровью, седым бровям Роберто, сходящимся над переносицей и затеняющим его суровое лицо, перламутровому птичьему клюву, вырезанному на трости донны Джакомы, Амате... Тут он запнулся, потому что дальше на ум просились слова: Амате с ее длинными ногами, белыми, стройными и крепкими, какими он увидел их в то утро на обрыве, какими их, должно быть, видел Энрико – и не только их – в свою последнюю ночь. Здесь следовало остановиться. Если он скажет «да» этим ногам или даже воспоминанию о них, то будет обречен так же верно, как несчастный мальчик из Верчелли.

Конрад в ту ночь спал беспокойно и после рассвета долго еще отгонял тревожные мысли об Амате. Он вышел в большую комнату, пригнулся, глядя в щелку ставен, как маэстро Роберто удаляется в щель между узкими домами и скрывается на ступенчатом спуске из переулка.