Когда мимо нее проходит Кока, она улыбается ему, как всем, они даже почти друзья; он иногда занимает у Маши денег на водку, и она, если есть, с радостью дает. Все ее любят, никто не грубит, а молодежи объясняют, что здесь сидит бывшая артистка и ее обижать нельзя. В общем, она считает, что жизнь удалась и жаловаться не на что…

Все это я о ней знал и в этот приезд решил Машу повидать. Я шел пешком в этот театр, знакомый мне до кирпичика, и слегка волновался. Была суббота. Осенние листья шуршали под ногами, стояло роскошное бабье лето, совсем как тогда, много лет назад, когда начиналась история Коки и Маши, когда Маша пришла к нему на улицу Грановского и вымыла пол в комнате с чучелами. Я знал, что Маша в театре, потому что перед этим позвонил прямо к ней на вахту и спросил, не меняя голос (я был уверен, что она меня все равно не узнает), какой спектакль идет сегодня.

Я услышал такой знакомый, такой красивый, низкий голос, все тот же гипнотический голос: «Сегодня днем детский спектакль». Она назвала спектакль, этот спектакль был, видимо, бессмертным, он был вечно живой. Я из озорства спросил, а кто играет сегодня курочек и мышек? Маша терпеливо перечислила ряд незнакомых мне фамилий. Я повесил трубку и по–мчался в театр. Хотелось сделать ей что-то приятное. Я знал, что она любит большие смешные игрушки, поэтому по дороге, в детском магазине, приобрел огромного, почему-то оранжевого, медведя. Насчет цветов я решил с самого начала, что это будут белые хризантемы – как воспоминание о начале их с Кокой романа. Поэтому у метро я скупил все белые хризантемы, которые там были. С медведем и хризантемами я шел к ней в театр.

Почти все идущие мне навстречу улыбались: им навстречу шел пожилой человек, прижимая к груди огромного оранжевого медведя, а к лицу – большущий букет белых цветов, при этом он счастливо, мечтательно и сентиментально улыбался. Он любил сейчас и ту, к которой шел, и эту улицу, и этот город, и всех людей в нем. А волны симпатии, заметьте, почти всегда вызывают такое же ответное чувство. Попробуйте улыбнуться хмурому человеку, дайте ему понять, что он красив и хорош, что он вам лично очень нравится, и он, скорее всего, ответит вам тем же. Поэтому все встречные мне улыбались. Ну, и потом медведь был уж очень смешной. И от всего этого настроение еще больше улучшалось.

В один из таких дней 25 лет назад с таким же точно букетом Маша шла на улицу Грановского, чтобы завязать самый серьезный любовный роман в своей жизни. Я хотел через годы вернуть ей эти цветы, вернуть ее на короткий миг в ту нашу фестивальную юность, когда нам было так хорошо и весело. По дороге я отчего-то вспомнил, как мы однажды решили выпить вина на нашей городской природе. Весной. Пришли на набережную Москвы-реки и устроили там что-то вроде пикника. Лед только-только тронулся. И Галка Кленова, еще одна артистка этого театра, спустившись вниз по ступенькам и поставив пустую бутылку на медленно проплывающую мимо льдину, вдруг задумалась, а потом задала почти философский вопрос: «Интересно, она (бутылка) до моря достоит?» – «Достоит», – уверенно сказали все. Мы все тогда были уверены, что все, что мы делаем, имеет большое и успешное будущее…

Я прошел по тому двору, где Кока и Тихомиров разыгрывали перед Машей свои жестокие игры, постоял перед служебным входом и попросил проходящего мимо молодого человека позвать вахтершу: мне не хотелось в такой день заходить вовнутрь и делать нашу встречу публичной.

– Кого? – переспросил молодой человек.

– Ну, ту женщину, что у вас здесь справа на вахте сидит.

– А-а, Марью Сергеевну! – тепло улыбнулся юноша, и я обрадовался тому, что он так улыбнулся.

Он вошел в театр, с порога крича: «Марь Сергеевна! Марь Сергеевна! Там вас какой-то джентльмен с медведем спрашивает!»

И через минуту вышла Маша, моя Маруся. Она выглядела свежо и молодо. Я протянул цветы. Маша ахнула и слегка покраснела от удовольствия и смущения, узнав меня, узнав цветы. Потом она обрадовалась медведю. «Я подержу пока его, – сказал я, – а то тебе неудобно будет разговаривать». Мы чуть отошли и стали говорить.

– Мне сейчас пятьдесят пять, – говорила Маша, – и жизнью я довольна. Грех жаловаться: у меня есть все, что мне надо.

– Все-все? – спросил я, улыбаясь.

– Все! – ответила она твердо; потом, расслышав в моем вопросе некоторое лукавство, опять повторила: «Да, все… а что?» – И еще через пять секунд: «Ах, ты об этом?» – и стала заразительно хохотать. А я смотрел на нее и думал: «Боже мой! Эта маленькая женщина, живущая теперь в ладу с собой, готовая к любой надежде и радости, победила все – и этот свой туберкулез, и череду жизненных ударов, каждый из которых другого, менее сильного и оптимистичного человека мог бы запросто опрокинуть, шутка ли: печальный итог в семье, полный крах в профессии, потеря дома – что вы! Совсем не всякая женщина это может вынести! А она победила все, даже саму эту жизнь, которую ей подсунула судьба и с которой она была не согласна – серую, скучную и безнадежную жизнь. Она сама украсила ее, как некрасивую лысую елку, – стеклянными шариками и блестками своих романов, своих фантазий, своих побед и поражений.

– Ну, а все таки, – спросил я, – как твоя личная жизнь, Маша? Кому ты опять разбила сердце? Кого теперь сводишь с ума?

И тут она вскинула на меня свои ни капельки не потускневшие глаза, и оттуда вдруг полыхнуло таким цыганским огнем, что у меня остановилось дыхание и заныло сердце.

– Как? – осторожно выдохнул я, – неужели… неужели… роман?…

Маша застенчиво прикрыла огонь длинными ресницами и чуть заметно кивнула.

– Ну-у-у, знаешь, – хрипло и восхищенно протянул я и, повинуясь внезапному порыву, склонился к ее руке – в поцелуе и поклоне одновременно. Потом выпрямился, В этот момент, как по заказу, между нами медленно и неровно падал красно-желтый кленовый лист. Я поймал его. Тот же кленовый лист, что 25 лет назад, что век назад, что год назад… Что в Канаде, что в России… Осень была… Бабье лето… И будет – год спустя или век спустя… И жизнь не кончалась, и все, что было, – продолжалось. Ну а старость… Ах, вздор! Старости не было вообще!

И тут я сказал Маше «спасибо», отдал медведя и пошел. Она не спросила, за что «спасибо», она все поняла. Через несколько шагов обернулся. Она стояла, не уходила и, когда я обернулся, помахала мне рукой, улыбаясь. Другой рукой она обнимала осеннего оранжевого медведя и большой букет белых хризантем. Они были ей к лицу; шли ей цветы и медведи, особенно сейчас… Эту картину, этот кадр я желал запомнить навсегда, на все время, что мне оставалось. Поэтому стал медленно отходить спиной, подняв руку в прощании. Я пятился по залитому мягким солнцем театральному двору, и фигура Маши постепенно рас–творялась в лирической пелене, застилавшей мои глаза. Но ведь это так понятно, читатель! Я расстаюсь с ней, скорее всего навсегда, – расстаюсь и с вами. Мы прощаемся.

Я продолжал уходить все дальше. Чуть поодаль, за Машей, виднелись силуэты Коки, Тихомирова, Вики, Тони, Валеры, Любаньки-Ватрушки, Митричека и других персонажей, исполнителей эпизодических ролей в этом немудреном спектакле. Глядите, они взялись за руки, и кланяются вам, и улыбаются. Поаплодируйте им, поблагодарите за то, что они, как могли, сыграли свои роли перед вами; сейчас их скроет занавес, и вы никогда не увидите их больше. Вот уже их фигуры теряют очертания, размываются, сейчас исчезнут совсем. Впереди остается только главная героиня с цветами от самого верного поклонника.