Близ низменного берега, поросшего осокой, он снова принялся рубить верёвки и провод, часто взмахивая топором и кряхтя при каждом ударе. Он не оглядывался. Он спешил. Но по его фигуре, съёжившейся, нарочито невнимательной к тому, высокому, берегу, чувствовалось, что он понимает, как близки егеря.

Раздался треск, скрип, и брёвна начали расходиться.

И тут с обрывистого берега равномерно татакнул станкач. Высокий немец, обхватив пулемёт своими огромными лапами, дал нескончаемую, веерную очередь по реке, и была в этой очереди вся его злоба и всё его бессилие.

Андреев сел на бревно. Словно бы отказали вдруг стариковские ноги. И сидя, закусив губу от боли, уткнувшись бородкой в грудь, среди кипевшей от пуль воды, среди взлетающих фонтанчиками щепок и кусков коры, он продолжал рубить последнюю проволочную нить, соединяющую разошедшиеся звенья настила.

Плотно, глухо ударили пули в брезентовый плащ. Андреев откинулся назад. Пальцы его последней жизненной хваткой вцепились в брёвна.

Средняя часть настила оторвалась и, медленно поворачиваясь, как льдина, поплыла по тёмной реке Сночи. На краю её, выставив острый клинышек бородки из капюшона, лежал Андреев — потомственный уссурийский казак.

То ли от пуль, то ли от движения крайних брёвен тело перевернулось, и из кармана дождевика выпал пузырёк, закрытый стеклянной притёртой пробочкой с «сердечком».

Всё дальше уплывал мост. Лишь несколько куцых плотиков, наподобие мостков для полоскания белья, остались на обоих берегах.

Постепенно пальцы Андреева разжались, и тело тихо, без всплеска, соскользнуло в воду. Остался лишь пузырёк с лампадным маслом, средством от «невоенной» болезни — ревматизма.

Лёвушкин с Бертолетом, оставив обоз в ивняке, бежали через кусты, увязая сапогами в сырой, чавкающей земле.

— Дедок! — кричал Лёвушкин. — Дедок!

Они выбежали на берег. Река была пуста. Не было ни моста, ни Андреева, только два куцых мостка из брёвен напоминали о переправе.

На противоположном высоком берегу разворачивались, ворча дизельными моторами, два больших грузовика. Егеря на ходу влезали в кузова. Последним, забросив пулемёт, влез рослый солдат…

— Дедок! — ещё раз крикнул Лёвушкин.

Он побежал, поднимая брызги и путаясь в осоке, вниз по реке. И увидел за поворотом: медленно разворачиваясь, плывёт по тёмной воде бревенчатый настил, который десять минут назад служил для них мостом. И настил этот был пуст.

— Дедок! — угасшим уже голосом крикнул Лёвушкин.

Бертолет, оставшийся у места переправы, нагнулся и поднял из травы снайперскую винтовку. Отвёл затвор, и выпал на его ладонь один-единственный золотистый патрон, последний патрон, сберегаемый Андреевым для того, чтобы покарать предательство и зло.

Лёвушкин, с опущенной головой, подошёл к взрывнику. Посмотрел на патрон, на винтовку.

— Ты дай мне, — сказал он, вставил патрон в казённик и забросил винтовку за спину.

Наступили сумерки, и пошёл снег, первый снег года. Он был крупным, мокрым, тяжёлым и вмиг облепил деревья, кусты, одежду двигавшихся полем людей и повозки.

Снег налетел порывом, усыпал землю, и сразу высветлело вокруг, и чётко, словно вырезанные из чёрного картона, обозначились фигуры лошадей: снег мгновенно стаял на их горячей шкуре, и она клубилась паром.

Скрипели сапоги, оставляя чёткие следы на белом поле, и за обозом тянулась чёрная полоса взбитой колёсами и копытами земли.

И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми сполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.

Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая алым и жёлтым низкие плотные облака.

— Это там… под Деснянском, — прошептал Бертолет. — Значит, тот обоз добрался…

— Дошёл! — сказал Лёвушкин. — Дошёл!

Они стояли, не в силах оторвать взгляда от красных сполохов за горизонтом.

Затем Лёвушкин хлопнул товарища по плечу и крикнул, смеясь и плача:

— Всё, Бертолет… Всё!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!..

Он вытер грязной ладонью лицо:

— А ну дай тот листок, что майор с собой носил!

И когда Бертолет достал и развернул листок с расплывчатым изображением кукиша, Лёвушкин прикрепил его к ящику.

— Нехай посмотрят, нехай!.. Нет, что мы наделали! — повторил он, и непонятно было, то ли снег тает на его щеках, то ли ползут слёзы.

Бертолет машинально взглянул на часы майора. Под треснутым стеклом неутомимо двигались стрелки.

— Ну хорошо, — сказал Лёвушкин и вздохнул облегчённо. — Значит, всё не зря… — Он достал из кармана две лимонки, взвесил их на ладонях и одну отдал взрывнику: — Возьми.

— А ты куда?

— Я?.. Дедок велел тот патрон, что в винтовке, на Кольку Миронова израсходовать. Так я попытаюсь… А потом — туда. — И Лёвушкин махнул в сторону зарева. — Может, чем-нибудь я им понадоблюсь…

— Это да… Это конечно…

— А ты, Бертолет, дуй на кордон… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!

Они поцеловались.

— Да, чёрт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь как на печке…

— Прощай, Лёвушкин! — прошептал Бертолет.

Зарево в стороне Деснянска всё разрасталось, оно пульсировало белым огнём, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.

— Аэродром подрывают, — констатировал Лёвушкин.

Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «30 октября. Переправились через Сночь. Приказ выполнен».

Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…

Ссутулясь, Бертолет трясся на широкоспинном тяжеловозе, и табунок партизанских коней бежал перед ним лёгкой рысцой.

Широкий тёмный след оставался от табуна.

О войне написано много, пожалуй, нет в нашей литературе которая так бы постоянно волновала писателей всех поколений. За тридцать лет, прошедших со Дня Победы, создана своеобразная литературная летопись Великой Отечественной войны Но вот выходит новая повесть или новый роман, и мы видим что авторы опять открывают для нас неизвестную страницу, знакомят нас с людьми необыкновенными, с их мужеством и преданностью Родине.

В своей книге «Человек и война», вышедшей в 1973 году в издательстве «Советский писатель», литературовед А. Бочаров пишет: «Именно мирная жизнь влияла в первую очередь на изображение войны: изменялись и наше понимание, что такое правда войны, и наши сегодняшние вопросы, на которые мы искали ответы в делах минувших, и облик героев, выходящих на передний план».