глаза, схватил себя за вихор и побежал снова к жене. Прежде чем Полякевич принес свечку, управляющий и жена его вбежали в контору. Но хорошенькая блондинка была неузнаваема. Она дрожала и тряслась от гнева, а громкий голос ее пискливо дребезжал в ушах.

— Что ты, пан, воображаешь? — кричала она. — Застращать, что ли, нас хочешь? Схватить, арестовать, опечатать! Пан не знает, с кем имеет дело! Муж мой не какой-нибудь эконом, которого можно безнаказанно обидеть, тут речь идет о нашей чести, а не о вашем скверном месте! Знает ли пан, кто я такая? Брат мой — младший судья в земском суде, отец мой служит в губернском правлении советником, слава Богу! Что ты, пан, думаешь, что ты опутать, запугать нас можешь?

— Думаю, почтенная пани, — отвечал Остап холодно, приготовляясь к опечатанию, — думаю, что пани вмешивается не в свои дела. Впоследствии можно будет на меня жаловаться, если угодно.

Видя, что слова ее не производят никакого действия, пани Суслина вышла, хлопнув дверью, муж ее остался у порога, Остап и Полякевич в это время опечатывали двери и окна.

— Назначь сейчас же человека для присмотра за канцелярией, — сказал Остап Якову, — а сам поедешь со мной.

Старик с сияющим лицом живо повернулся и сейчас же возвратился.

— Староста Лебеда останется при конторе, я за него ручаюсь, — сказал он.

— А мы поедем, — сказал Остап.

В сенях застали уже старика Лебеду, который из любопытства, услыхав о приезде нового управляющего, притащился на барский двор, при нем опечатали двери, оставили его на карауле с приказанием не дозволять вывоза движимости пана управляющего. Коляска пани Суслины стояла запряженная, она собиралась отправиться к брату и родным за помощью от угрожающей опасности. Пан Сусель, сам не свой, в беспокойном духе, ходил от двери к двери, повторяя:

— О, когда так, то посмотришь, что из этого выйдет!

Остап с Полякевичем пошли на барский двор, когда они остались одни, честное сердце кассира заговорило:

— А, пан! — воскликнул он. — Помоги нам, Господи, хотя и кажется, что ничего не будет, что тут у нас делается, того описать и рассказать невозможно. Содом, пан, и Гоморра! Графу все равно было, что говорить, что нет, он с некоторых пор как бы одеревенел. Человек терпел, плакал, а не смел пикнуть. Графа все выводило из терпения. Бывало, приду к нему и только начну говорить, а он меня отправит к управляющему, а управляющий-то первый злодей, он теперь богаче графа. Будет много хлопот и вряд ли что выйдет. У управляющего в уездном суде тьма защитников, родных, приятелей и шпионов. Вертеп беззакония! — добавил он, вздыхая.

— На кого из служащих у нас можно положиться? — спросил Остап.

— Есть двое старых, почтенных слуг, которые ходят без сапог, как и я, прочие же, пан, все щеголи, — со вздохом молвил Яков, — молодежь, родные управляющего или его жены, или родные родных, или кумовья и сваты! Пану надо, как можно скорей, поспешить, всех разом со двора долой, приказать им подать счеты, лишить их власти и спасать то, что еще не погибло. Медлить нельзя, а то и последнее растаскают.

После долгого совещания с почтенным Яковом Остап бросился в бричку и поскакал в город.

Тут убедился он, что в самом деле трудно ему будет сладить с управляющим, низшие чиновники, от которых часто все зависит, были совершенно ему преданы.

Едва разошлась весть, что новый управляющий поверенный Альфреда прибыл в город, как уже пан Цемерка с двумя другими кредиторами явились на его квартиру и с угрозами требовали должных им денег. Остап был на все готов, встреча с управляющим придала ему новые силы. Умерив, сколько можно, свое раздражение, он кротко и хладнокровно встретил кредиторов, которые вошли с шумом, криком и с очевидным желанием напугать его. Остап при первом же вопросе Цемерки отвечал, кланяясь:

— С кем имею честь говорить?

— Фамилия моя Цемерка, Иван Цемерка, и я пришел сюда за моими деньгами. Слышишь, пан, понимаешь, пан?

— Слышу и понимаю, — сказал Остап, — но пан начал с нами процесс?

— Конечно, и пущу графика-то с сумою, — возразил Цемерка, махая палкой. — Я поучу его разуму, слышишь, пан?

— Позвольте, — прервал Остап, — о пане графе прошу при мне осторожнее выражаться, потому что я уважаю его и знаю, что он в глубине души добросовестный человек, хотя наружность и против него.

— Наружность, милостивый государь?

— Поговорим о делах, а о них следует говорить хладнокровно и просто. Процесс начат.

— И уже почти выигран.

— Еще нет, — отвечал Остап. — Долговая запись пана была сделана из семи процентов, а такой процент запрещен законом. Мы, однако, все исполнили, к чему обязались. Но прежде чем пан выиграет процесс, пройдет довольно времени, а нам это-то и нужно: время все делает.

— Так-то! — крикнул со злостью Цемерка. — Вот они, почтенные-то люди!

— Это доказывает только, что мы знаем свои интересы, — отвечал Остап, — но не думаем отвергать ни долгов, ни процентов. Если пан мирно поладит со мной, я заплачу.

— Как заплатишь? — едва веря своим ушам, спросил Цемерка. — А чем же заплатишь? Откуда возьмешь деньги? Разве я не знаю, в каком вы положении? Хочешь пустить мне пыль в глаза! Заплатит, слышите! В банк уже три срока не внесено, экзекуцией выжимают подати, должники кричат, точно с них кожу дерут, а он говорит: заплачу. А чем же заплатите? Стружками?

— Что принадлежит пану, тем и заплачу.

— Да не можете заплатить, слышишь, пан?

— Заплатим сегодня, завтра, когда пан хочет, но вперед сделаем сметы.

— Капиталы с процентами?

— Все.

Цемерка надеялся, что при благоприятных обстоятельствах он возьмет деревню почти даром, сделал гримасу и покачал головой.

— Этого быть не может! — воскликнул он.

— Если не заплатим в определенный срок, то пусть паны покупают имение с аукциона.

— Следовательно, и нас удовлетворит пан? — подхватил другой кредитор.

— И вас тоже! — отвечал Остап.

— А банк? — спросил третий.

— Банк будет удовлетворен с первой почтой.

— А подати?

— Вношу их сегодня в казначейство.

Кредиторы переглянулись между собою, пожали недоверчиво плечами, а пан Цемерка заговорил по-своему:

— Кто их знает, золотую руду, должно быть, нашли? А что, пан, ведь ты здесь еще внове, знаешь ли ты, чему равняются все долги графа?

— Все до гроша, знаю.

— Долг преогромный, около миллиона.

— Немного менее.

— Откуда же вы возьмете такую сумму? У вас нет кредита.

— А почему пан это знает?

— Надеюсь, кому я не дам, тому никто не даст.

Остап расхохотался, и громкий смех его немного смутил спекулятора.

— Пан смеется?

— Невольно, против желания.

— Что тут смешного?

— А то, что пан