Римини был просто потрясен. Вере удалось пройти по минному полю легко и непринужденно; теперь она смотрела на него с другого края, целая и невредимая, — именно так смотрят люди, которым удалось выжить в какой-нибудь чудовищной катастрофе. Римини оставалось лишь держать удар и вести себя так, словно ничего не произошло; свою вину он решил загладить тем, что предложил Вере вместе выбрать более подходящую для совместной жизни квартиру и переехать туда. На следующее утро, когда он проснулся, Веры, как обычно, уже не было дома: она оставила на кухне накрытый завтрак, кофе и положила на стол газету, открытую на странице с объявлениями о сдающихся квартирах; чтобы ветерок, проникавший в кухню через открытую форточку, не ворошил легкие газетные страницы, она придавила их увесистым флуоресцентным фломастером. Кофе у Веры на этот раз вышел не слишком удачным; ложку, которым она его мешала, ей почему-то пришло в голову сунуть в сахарницу; масло же и вовсе было истыкано ножом — как будто на нем срывали злость, выпуская накопившийся пар эмоций; тем не менее Вера успела просмотреть объявления и даже обвела штук восемь из них тем самым фломастером. Римини изучил эту подборку с тревожным чувством — сплошные третьи и четвертые этажи без лифта в обрамлении огромного количества восклицательных знаков.

Две недели спустя небольшой фургончик остановился на не самой презентабельной улице в Абасто, и Римини пришлось заняться подавлением бунта грузчиков, отказавшихся заносить мебель в дом; впрочем, подавление обернулось подкупом — Римини просто-напросто пообещал рабочим доплатить сверх того, что было указано в договоре. Грузчиков — двух мрачных парней с налитыми кровью глазами — можно было понять: три часа им пришлось потратить на то, чтобы занести на четвертый этаж (без лифта) все то, что решил забрать с собой Римини и, конечно же, Вера, которая никак не могла согласиться оставить часть воспоминаний о детстве и юности под ответственное хранение родителей. Величайшей ценностью для нее обладали такие предметы, как кукольный домик, комод розового цвета, подставка для обуви — гигантский деревянный куб, который начал разваливаться еще на лестнице, — пуфик, обитый белым мехом, и большое туалетное зеркало с гирляндой маленьких лампочек по периметру — Вера призналась Римини, что оно напоминает ей об одном школьном спектакле, где ей довелось играть роль стареющей танцовщицы, которая прощается со сценой и публикой. «А зеркало-то тут при чем?» — поинтересовался Римини, втайне надеясь, что в силу какой-нибудь причинно-следственной нестыковки этот предмет потеряет свое символическое значение и его можно будет вернуть Вериным родителям, а еще лучше — отправить прямиком на помойку. «Как же. Это была часть декораций, — объяснила Вера. — Одна из сцен разыгрывалась в гримерной: моя героиня сидела перед этим зеркалом и произносила монолог, обращаясь не к залу, а к своему отражению».

Прошло два-три месяца, а София — прооперированный нос которой первое время даже снился Римини — так и не показывалась на горизонте. Тот долг, который Римини некоторое время назад считал неоплатным, постепенно таял и вскоре — поскольку кредитор исчез — был списан за невостребованностью. Как-то раз, сидя в приемной у стоматолога, Римини листал рекламный журнал, посвященный достижениям платной медицины: в разделе новостей общественной жизни он наткнулся на занятную фотографию: София стояла рядом с отцом — оба расправили плечи и выпрямились, словно почетный караул, охраняющий большую картину, — это был не то заливной луг, не то какой-то странный пляж, не то море, в волнах которого терпели крушение корабли и почему-то оказавшиеся в воде коровы; судя по подписи к фотографии, художник назвал свой холст «Эмоциональным пейзажем». Кроме того, журналисты, как всегда, что-то напутали — по крайней мере, София была представлена в журнале как куратор выставки по фамилии Староста. Как ни всматривался Римини в нос Софии, никаких изменений ему обнаружить не удалось; впрочем, фотография — чуть-чуть смазанная — скорее всего, была сделана либо любительской камерой, либо впопыхах, одним из тех стервятников, которые неизменно набрасываются на посетителей и участников любого светского мероприятия. Несколько дней спустя, вернувшись домой, он полистал блокнот, лежавший у телефона, и обнаружил записанное рукой Веры имя: Соня. Римини вздрогнул и приготовился к очередному скандалу — псевдоним был настолько прозрачным, а предложение встретиться настолько очевидным, что… лучше бы уж София представилась своим настоящим именем. Соней звали младшую сестру Рильтсе, погибшую при кораблекрушении в возрасте шестнадцати лет. Но Римини ошибся, предположив, что все очевидное для него будет столь же понятно и наполнено глубоким смыслом для Веры. «Какая-то подруга Виктора», — пояснила она, когда Римини с деланым равнодушием вопросительно протянул ей блокнот; в Верином голосе не звучало ни упреков, ни подозрений, ни затаенной обиды. «Она что-нибудь передавала?» — поинтересовался Римини. «Да нет, ничего особенного. Просто спросила, давно ли ты общался с Виктором». — «Странно», — сказал Римини. «Я бы на твоем месте перезвонила», — заявила Вера. «А телефон она оставила?» — «Не ей, а ему. Перезвони Виктору. Говорила она, кстати, как-то странно — я думаю, ей нужно передать тебе что-то важное». — «А почему она тебе не сказала, если это так важно?» — спросил Римини и сам испугался того, как близко подошел к краю пропасти. Впрочем, на этот раз все было не так, как обычно: Вера почему-то прониклась доверием к окружающему миру и не насторожилась, услышав женский голос в телефонной трубке; Римини же с завидной настойчивостью подкладывал мину за миной под такое шаткое, непрочное настроение своей возлюбленной: каждый его вопрос мог оказаться лишним — и все было бы потеряно. «Потому и не сказала, что это, наверное, что-то действительно важное», — сказала она и вдруг посмотрела на Римини так, словно увидела рядом с ним какую-то если не опасную, то уж точно подозрительную тварь, от которой его лучше было бы держать подальше: безмятежности и след простыл. Вера передала Римини телефон. Он снял трубку — как в замедленной съемке — и понял, что у него уже успели вспотеть ладони. Все было потеряно. София проникла в его тщательно охраняемую крепость. Она не только сумела провести Веру, но более того — ей удалось сделать ее своим агентом. Именно Вера была гарантией того, что сообщение будет доставлено адресату, и именно Вера должна была проследить за тем, чтобы Римини почувствовал себя обязанным ответить на этот призывный клич. Угроза теперь исходила не извне, а изнутри его нового мира, и источником угрозы стала женщина, вокруг которой эта новая жизнь была выстроена. Такого поворота событий Римини и вообразить не мог. Вера вдруг предстала перед ним в виде слепого орудия какой-то могущественной злой силы — слепого, но безжалостного и чудовищно эффективного. Набирая номер Виктора, он почувствовал, что его жизнь, которую он давно представлял себе как войну, переходит в новую фазу, где все старые правила теряют силу, а оружие и доспехи, защищавшие его ранее, не справляются с новыми опасностями и приносят не больше пользы, чем детские игрушки. Трубку сняла девушка, которая сообщила Римини, что Виктор в больнице. «Туберкулез», — уточнила она после секундной паузы, словно сверившись предварительно со списком тех, кому было позволено сообщать эти печальные сведения. «С кем я говорю?» — спросил он. «Это Соня», — сказала девушка. Это была двоюродная сестра Виктора, которая жила в Энтре-Риос и приехала в Буэнос-Айрес на пару недель — на какой-то семинар, продвинутый курс не то косметологии, не то космологии, не то климатологии, Римини толком не расслышал; Виктор предложил ей пожить у него дома — поливать цветы и заодно отвечать на телефонные звонки. «Ну да, да, конечно», — смущенно бормотал Римини, чувствуя себя полным идиотом — судьба в очередной раз эффектно посмеялась над ним, легко перевернув с ног на голову все, что он себе напридумывал.