На самом деле я услышал это с радостью, поскольку успел влюбиться в молодого человека по уши. В ту осень он несколько недель проковылял на костылях: сломал ногу, катаясь на лыжах в Шамони. Это несчастье сообщило ему привлекательную уязвимость. Нет никаких сомнений — он был избалован, манерен и нравом обладал прескверным. Если бы я поговорил с ним в то время, — а гипс его был прекрасным предлогом для начала легкого разговора, — то, верно, не довел бы себя в дальнейшем до страстной влюбленности. Но, когда я осознал мою ошибку, было уже слишком поздно. Неодолимая пропасть, казалось, разделила нас. Чувствовал ли это и он? Порой пути наши пересекались. Мы посматривали один на другого, не произнося ни слова. Что-то тлевшее в нас, какой-то испуг или вражда — как это узнаешь? — обрекало обоих на молчание. И в то же время с моим братом он вел себя легко и непринужденно. Как тут было не сходить с ума?

— Но чем, скажи на милость, вы занимаетесь вместе? — однажды спросил я у Володи.

— Ну, как и все нормальные мужчины наших лет, ухлестываем за девушками.

То, что блеснуло тогда в его глазах, я мог истолковать лишь как жестокое веселье, и потому поспешил заверить его, что Калри — отнюдь не мой тип. Кроме того, прибавил я, мне и представить трудно, что я могу хоть чем-то заинтересовать Бобби.

— Тут ты прав, — согласился Володя. — Я этого тоже представить не могу. Если бы ты по какому-то волшебству и смог сойтись с ним, пользы тебе от вашего знакомства не было б никакой. В этом смысле он человек совершенно нормальный.

Я видел их на теннисном корте, видел разъезжавшими в мощном и решительно незаконном красном «ровере» Бобби. (Кембриджские автомобильные инспекторы его, похоже, не замечали.) Видел, как они плывут под конскими каштанами по Кему: мой брат отталкивается, стоя в ялике, шестом, а его уже освободившийся от гипса друг сидит, опустив руку в вяло облекающую ее воду.

Казалось невозможным, что Володя ничего не ведает о прошлом Бобби, о его обыкновениях. И мне, и многим достаточно проницательным молодым людям нашего круга было совершенно ясно, что Бобби без ума от своего русского друга. Или Володя просто упивался его обожанием? К тому времени мой брат уже начал постоянно печататься — под сказочным псевдонимом «Сирин» — в новой газете отца, называвшейся «Руль». Наслаждался ли он первыми соблазнами, знакомыми каждой литературной знаменитости? И именно по этой причине сносил рабскую преданность Бобби?

Бобби казался готовым сделать для своего друга все что угодно. Он предоставил в распоряжение Володи себя и свой «ровер». Принудил своего слугу стирать белье Володи. Заходил к моему брату по утрам, чтобы заварить ему чай, а по вечерам водил обедать. Уверяли также, что Бобби регулярно отдает ему свои записи лекций, посещением коих Володя никогда себя не утруждал. То, что их отношения могут хотя бы в малой степени быть взаимовыгодными, мне никогда и в голову не приходило. Я слишком хорошо знал моего брата.

И все это заставляло мою голову гудеть от ревности.

Вот с такой раздерганной душой я и отправился в ноябре в Лондон, чтобы пойти вместе с дядей Костей на премьеру долгожданной дягилевской «Спящей принцессы». Уволив из труппы, как и предсказывал дядя Костя, Мясина и потому оставшись без хореографа, изобретательный антрепренер надумал воскресить шедевр, созданный Мариусом Петипа в 1890 году, «La Belle au Bois Dormant», истинный краеугольный камень «старой школы» русского балета, с которой Дягилев столь решительно порвал. Стравинский перекомпоновал и заново оркестровал музыку Чайковского, друг моих родителей Леон Бакст осовременил костюмы и декорации.

Я облачился для такого случая в заимствованный у брата старенький смокинг (Володя получил его от Рахманинова[59]), завершив весь ансамбль недавно купленным мной за сумасшедшие деньги черным оперным плащом с подбоем из багряного шелка. Я подкрасил мои бледные губы помадой от Элен Рубинштейн, замаскировал толикой сиреневой пудры румянец щек. Все это мой дядя заметил, но возражать не стал.

— Я слышал, Серж Павлович переименовал «Спящую красавицу» в «Спящую принцессу», заявив, что в настоящее время красавицы у него в труппе отсутствуют, — сообщил он.

Для человека, уверявшего, что после его изгнания из посольства он не принимает приглашений ни на какие званые обеды, дядя слышал слишком многие из ходивших по Лондону слухов.

— Ну посмотрим, посмотрим, — продолжал он. — Серж рискнул ради этой постановки всем, бедняга. «Спящая красавица» была первым из увиденных им балетов. И одним из первых, какие когда-либо видел я. Злодейку Карабосс танцевал тогда великий Чекетти, а добрую принцессу Аврору — Брианца. Насколько я знаю, Дягилев уговорил ее снова выйти на сцену и станцевать фею Карабосс. Великолепная симметрия, тебе не кажется? Разве не обречена каждая красавица на то, чтобы со временем обратиться в ведьму?

Под эти слова дяди мы и вошли в театр «Альгамбра», что на Лестер-сквер. Воздух его пронизывало почти осязаемое возбуждение, всегда сопровождающее премьеры, и уж тем более столь значительные. Я вглядывался в публику, надеясь увидеть Дягилева, легко узнаваемого по белой пряди в черных как смоль волосах, однако его нигде видно не было.

Зато на глаза мне попался элегантный, как и всегда, Бакст, тепло со мной поздоровавшийся. Я помнил его со времени, когда он написал прекрасный портрет моей матери, который нам пришлось, к великому сожалению, оставить при нашем бегстве из России.

— У меня есть хорошая новость, Сергей Владимирович, — сказал он. — Наш друг Бенуа перевез этот портрет вместе с некоторыми собственными работами из вашего прежнего дома в новый государственный музей. Теперь ему ничто не грозит, по крайней мере настолько, насколько это возможно в несчастной России. Я хотел написать об этом вашим родителям, да руки не дошли, ужасно много работы.

Я сказал Баксту, что, услышав такую новость, мои родители очень обрадуются, хотя собственные мои чувства радостными не были, меня волновала мысль о нашем имуществе — о книгах отца, любимых гравюрах матери, даже об аккуратно насаженных на булавки бабочках брата, — столь свободно вывозимом из дома в наше отсутствие.