Внутри была тысяча и две сотни. Он посмотрел на нее. Она сказала, что это премия. И добавила: «Теперь есть повод выпить». И принесла бутылку югославского вермута и граненые хрустальные стаканы. Ему понравилось. Вроде микстуры с соком. Липкий, и горечь остается на губах. Красные занавески с рюшами были задернуты. На стенах золотистые бра с цветными стеклышками. Ковер словно овечья шкура. Когда он входил, двери даже не скрипнули. Интересно, искусственные цветы или натуральные? Во всяком случае, на вид они были совершенно новые. Павел никогда не видел столько дорогих вещей и такой большой комнаты. Он сидел на том же месте, что и в прошлый раз. Она остановилась перед ним. А он не поднимал глаз и видел только ее руки.

Потом, лежа на ее теле и облизывая его медленно и размеренно – так она велела, – он сделал открытие, что кожа не всегда пахнет человеком. Он не смог бы точно определить чем, но запах словно исходил от предмета, вещи, которую можно получить. Он пробовал поверхность на вкус и легко покусывал. Она говорила, чтобы он делал то или другое. Он деликатно выполнял приказание, но когда случайно попал губами на теплую и мягкую обивку кресла, то не прервал ласку, не почувствовав большой разницы. То же самое было с ковром, когда они переместились на пол. Время от времени он переходил от ее тела к белой шерсти ковра, и это прикосновение было столь же приятным. Он бессознательно терся о ковер, так что ей даже пришлось сделать ему замечание. Все это тянулось бесконечно, потому что он слышал в глубине дома удары часов: полчаса, четверть, потом восемь и девять и снова одиночные удары. Она затащила его на кухню, потом в ванную и снова объясняла, что ей надо, точно он был по-прежнему на работе. В ярком свете ванной он заметил, что соски у нее цвета сырого мяса или сотенных бумажек. Она тоже внимательно его рассматривала, трогала, выбирала кусок за куском, чтобы употребить именно так, как ей в тот момент хотелось. Но даже вода не смыла с нее запах мебели, одежды, парфюма и всего этого дома. Только ладони у нее были шершавые. Это делало ее похожей на других людей. Он удивился, увидев, что у нее нет волос под мышками, а на заду нет незагорелых мест. Красные ногти на ногах были похожи на кнопки для какой-то игры.

Когда они уже оделись, она сказала ему, что если он иногда будет приходить, то всегда получит от нее деньги. Он спросил сколько. Она ответила, что по-разному, ну, допустим, двести. Тогда он вспомнил те лишние две сотни в конверте.

Ну Пакер и остался, как ему сказал Болек. Вообще-то Пакеру и так не хотелось уходить. На прощание он услышал:

– Вернусь через два часа. Будь как дома. – И Болек показал на разоренный стол, недопитую бутылку и Силь, которая не знала, что об этом и думать, поэтому на всякий случай, пока за Болеком не захлопнулась дверь, сохраняла обиженный вид.

Потом, улыбнувшись Пакеру, она сказала:

– Ну наливайте, пан Пакер, и расскажите еще что-нибудь о прежних временах.

Пакер налил, уселся поудобнее, закурил сигарету – казалось, что он специально тянет время, но ему просто-напросто было и так хорошо, говорить совсем не хотелось.

– А что тут рассказывать. Было, да сплыло. Ничего интересного.

– А мне интересно. Я родилась в декабре восемьдесят первого, а Бомбончик, Болек значит, ни о чем не рассказывает: пришел и ушел. А ты ему все приготовь, и у него постоянно только одно на уме. Такая вот я дура. Ничего не знаю.

– Ты не ходишь в школу? – спросил Пакер.

– Я ходила в кулинарный, но это бесперспективно.

– Кто его знает, – задумался Пакер. – В принципе люди всегда есть хотят. И скажу тебе, детка, что сейчас едят больше. Я тебе уже говорил, что в наше время было всего три супа. А теперь? Или возьмем второе. У нас были котлеты, ребрышки, клецки, по пятницам хек, по воскресеньям иногда свиная отбивная. И все. Если кто хотел чего-нибудь эдакого, то шел в столовку. Мы с Болеком винтили в столовку на Торговой, где Зомбковская, и брали вареники, ленивые или силезские с шампиньонами, или картофельные биточки с маслом.

– Что с маслом?

– Биточки. Такие круглые. На базаре это тоже продавали, но я всегда брезгливый был и не мог из целлофана, а там давали в таких блюдцах из-под цветочных горшков.

– А что еще?

– На базаре? Фляки. В банках из-под молока. Стояла баба с детской коляской, а там двадцатилитровая банка, завернутая в одеяло или в какой-нибудь конверт для новорожденных. Выгодное дело было, на всем базаре ничего другого не сыщешь, а народу тьма. И каждый голодный. Не то что сейчас.

– А Болек?

– Что Болек?

– Он ел эти фляки?

– Ел. Что до жратвы, он брезгливостью никогда не страдал.

Человек на полу постепенно переставал двигаться. Он лежал на боку в такой позе, словно собирался куда-то ехать на детском велосипеде. Согнувшись в три погибели и подтянув колени к подбородку, он двигал ногами в затихающем темпе, а носки белели, как бинты. Тип в фиолетовом спортивном костюме соображал, что делать. Прикидывал разные варианты. Можно продолжать пинать дальше, но клиент был почти без сознания и не ощущал ударов в той мере, в какой бы должен. Можно его поднять и посадить куда-нибудь.

«На фига, – думал фиолетовый. – Все равно сразу свалится. Двинешь его разок и снова сажай, как на горшок». Он несколько раз глубоко вздохнул: «Были б мы где-нибудь подальше, я бы его тачкой переехал. Хоть бы одним колесом. Выжил бы, но запомнил. Тачкой хорошо». Фиолетовый залез на стол и прыгнул на сжатую кисть лежащего обеими ногами. Почувствовал, как что-то хрустнуло, но так, не особенно, поэтому он прыгнул еще раз. Удовлетворения все же не было. Подумал, что «адидасы» на хрен не годятся для такого дела. Тут его взгляд упал на забытый на столе кий. Он взял его, взвесил на ладони, попытался согнуть и потом рассек им воздух, чтобы услышать свист.

– Шеф, – позвал он, – я всажу ему это в жопу. Будет ему сюрприз, когда очнется.

Болек сидел на противоположном краю стола и курил.

Он потер ладонью подбородок и сказал:

– Нет.

– Почему, шеф? Не оставлять же мне его так.

– Зачушканишь вещь.

– Что?

– Дед Пихто. Не сидел?

– Нет. И не собираюсь.

– Ну конечно. Все вы теперь такие. Если что-то зачушканено, то всё. Нельзя пользоваться. Надо выбрасывать.

– Ну так выбросим. Какая проблема.

Болек вздохнул, затушил сигарету и встал.

– Такая, сынок, что вещи делятся на твои, не твои и те, что я велел тебе раздербанить. Кий не твой. Это собственность пана Макса. Как и все здесь, – объяснял Болек, проявляя долготерпение. Потом направился к двери. Остановился перед испуганным братком, вжавшимся в угол зала. – Видал? – спросил Болек. – Расскажешь кому надо. И забери его отсюда.

Он направился к стойке бара. Цапля стоял неподвижно, руки у него, как обычно, были чем-то заняты.