— Прости, Мишель. Я сожалею. Я страдал так же, как ты, даже сильнее. Я больше так не сделаю.

Звучит нелепо? Возможно. Но Мишель поймет. Если бы он не был способен понять, то не смотрел бы на него таким взглядом тем вечером, когда лежал возле ограды пустыря, а позднее непременно заявил бы о нем в полицию.

Мишелю не нужно было его бояться. В сердце Эли не было ни злобы, ни зависти, даже после того, как Чавес рассказал ему о везении его старого знакомого. Такое везение казалось ожидаемым. Мишель продолжал играть, с той лишь разницей, что сегодня он проделывал это с рудниками и судьбами тысяч людей.

Когда-то все его любили, теперь — доверяли. Они спешили отовсюду, чтобы прицепиться к его буксиру, и вскоре Карлсон-Сити вновь возродится к жизни; кто-то уже прибыл из Нью-Йорка, другие были на подходе, и настанет их очередь добиваться его благосклонности.

Это было неслыханно — Мишель его боялся! Боялся чего? Что он убьет его во второй раз?

Неужели он отправил своего шофера рыскать вокруг дома для того, чтобы следить за ним?

Нет, Эли наверняка заблуждался. Это был не страх. И он исполнял роль не злой собаки, а назойливой мухи.

Мишеля раздражало, когда он, всякий раз проходя по холлу, натыкался взглядом на его красное лицо и выпуклые глаза. Издалека Эли, наверное, был похож на попрошайку. Чего он в действительности ждал? Что Мишель подойдет и пожмет ему руку, заверив, что не сердится на него, что давно его простил, что будет рад видеть его среди своих служащих?

Истиной было то, что Мишель испытывал к нему презрение, он всегда презирал его, и именно поэтому не стал тратить свое время на то, чтобы Эли осудили. Также из презрения он, находясь вместе с Луизой в гранатовой комнате, время от времени бросал взгляды на замочную скважину, возле которой стоял на коленях убогий евреишка из Вильно.

И теперь, снова встретив его на своем пути, он с досадой хмурил брови. Это было правильное слово. Присутствие Эли ему досаждало. У него было полно других забот. Он в одиночку, опираясь лишь на собственную энергию и веру в себя, пытался вернуть к жизни целый город, который без него просто умер бы, который уже два дня назад был мертв.

В его власти было уволить Эли. Ему достаточно взять в руки телефонную трубку и сказать Чавесу:

— Выставьте дежурного администратора за дверь.

И тогда Эли придется уехать, покинуть город, где никто ему больше не предложит работу и, возможно, даже не подаст руки. Карлотта не поедет с ним, поскольку она больше нуждалась в своих сестрах и их детях, чем в нем.

Зазвонил телефон. Это был шестьдесят шестой номер. В трубке раздался голос Йенсена:

— Попросите подняться господина Кана.

Это был один из двух мужчин, прибывших из Нью-Йорка.

— Алло! Мсье Кан? Это администратор. Господин Зограффи ждет вас у себя.

Трое мужчин, только что представленных Мишелю, праздновали в баре свое внезапно прояснившееся будущее, лишь потому, что они приблизились к нему и он пожал им руки.

Всю вторую половину дня суета продолжалась. Хьюго, развалившийся напротив в своем кресле, выглядел как справочное бюро. Сотни людей приходили к нему за новостями, ожидая своей очереди, включая врача компании, который был последним, кого известили о происходящем, и теперь он бросал взгляды на окна шестого этажа, где находился его новый патрон.

Зограффи и Йенсен не спустились ужинать в ресторан, заказав еду в апартаменты, в которых наверняка витал аромат светлого табака. В восемь часов Зограффи спустился на лифте один, пересек холл, даже не глядя в сторону стойки администратора. Его машины у входа не было. Он решил воспользоваться относительной вечерней прохладой, чтобы прогуляться, и люди следили за ним взглядом, но никто не осмеливался с ним заговорить.

Когда он вернулся в отель полчаса спустя, Эли поглощал свой ужин и, тем не менее, вскочил с набитым ртом, обогнул стойку так поспешно, что ударился бедром, и сделал еще два-три шага вперед. Для него было неважно, что он, возможно, выглядит нелепо, со щеками, раздутыми от еды.

Мишель увидел его. Он просто не мог его не увидеть, но так же, как днем, он ускорил шаг и вскочил в лифт, дверь которого закрыл Гонсалес.

Тогда, даже не закончив свой ужин, Эли схватил листок бумаги и написал на польском языке, не тратя времени на поиск слов:

Мне необходимо с вами поговорить.

Эли

Йенсен только что вошел в бар, где присоединился к Крейгу и другим мужчинам. Мишель остался наверху один и сейчас наверняка просматривал газеты, которые, возвращаясь, купил у Хьюго. Эли видел, как он нес их под мышкой. Четверть часа назад Чавес отправился к жене, которая целый день не покидала номер, поскольку он не хотел показывать ее Зограффи.

К удивлению Гонсалеса, Эли с письмом в руке вошел в лифт.

— На шестой!

— Не хотите, чтобы я отнес?

— Нет.

И наверху:

— Вас подождать?

— Не стоит.

Коридор был слабо освещен. Дверь шестьдесят шестого номера состояла из двух створок, посреди правой створки виднелось отверстие для писем.

Оказавшись один перед этой дверью, Эли утратил всю свою смелость, и его рука, поднявшаяся было к кнопке звонка, безвольно упала вниз. Некоторое время он стоял неподвижно, прислушиваясь, пытаясь угадать, чем сейчас занят Мишель.

Ему не пришла в голову мысль нагнуться и заглянуть в замочную скважину. Да он и не смог бы этого сделать. Неохотно, медленным движением он опустил в щель приготовленный конверт и услышал, как тот упал на пол по ту сторону двери.

Прошло несколько секунд, быть может, минут. Пружины кресла или дивана легонько скрипнули. Наконец, послышался шелест поднимаемого письма, звук разрываемого конверта.

Если Мишель слышал шум лифта, он знал, что Эли стоит под дверью. Их разделял всего один метр. Мишель прочел письмо, но не вернулся сразу в свое кресло, стоя за дверью так же неподвижно, как Эли.

Неужели он не сжалится над ним и не откроет ему дверь?

Эли пробормотал так тихо, что сам едва услышал себя:

— Мишель!

Он подождал еще, затем повторил чуть громче:

— Мишель!

Пока сохранялась тишина по ту сторону дубовой панели, в нем жила надежда и его сердце билось сильными толчками. Мишель по-прежнему не двигался. Сейчас он протянет руку, повернет ручку двери. Эли больше ничего не говорил, затаив дыхание, и среди всей этой тишины он слышал, как шумит кровь в его висках.

Наконец, когда его сердце уже наполнилось надеждой, послышался звук удаляющихся шагов, ставших более мягкими после перехода с паркета на ковер, и кресло снова скрипнуло, кто-то перевернул газетную страницу.

Он не стал звонить, настаивать, больше ничего не сказал. Ему пришлось еще немного постоять на месте, чтобы его лицо приняло более-менее нормальный вид, и медленно, опустив голову, он направился к лифту, нажал кнопку вызова.