Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся».
Но дальше выясняется, что дело не просто в том, что его должны арестовать и уничтожить — как врага Старшего Брата. Уинстон ведь ничего не сделал. Он только подумал. Нет, не только. Он совершил самое страшное из преступлений — «мыслепреступление». И преследовать его будет не простая полиция, а «полиция мыслей». Власть Старшего Брата (хотя мы так и не узнаем, как и Уинстон, существует он на самом деле или нет) опирается далеко не только на террор. Жители оруэлловского государства, подобно участникам эксперимента Соломона Аша, должны верить в самые бессмысленные вещи, вот только цена неверия здесь — жизнь.
Над всей жизнью людей «1984» реют три лозунга: «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Незнание — сила». Три фразы, бессмысленность которых очевидна, но в мире Оруэлла в них все верят. Как верят в то, что никогда не существовало тех людей, которых «распылили» — уничтожили. И если это были известные люди, то задача министерства правды, где работает Уинстон, уничтожить все упоминания об этих людях в газетах, все их фотографии, а значит, и воспоминания о них, изменить само прошлое. И люди действительно исчезают, а остальные вроде бы верят в то, что их никогда не было. И в то, что министерство правды занимается не ложью, а правдой, а в министерстве любви не пытают и не мучают людей, а внушают им любовь. Для Старшего Брата и его партии важнее не столько «распылить» как можно больше людей, сколько заставить всех поверить в то, что война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила.
Когда совершается то, что Уинстон предвидел с самого начала, и он попадает в министерство любви, от него требуют прежде всего поверить в то, во что поверить невозможно. Когда-то он записал в своем дневнике: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует». И теперь в застенках министерства любви он должен признать, что это не обязательно так.
«О’Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив четыре.
— Сколько я показываю пальцев, Уинстон?
— Четыре.
— А если партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько?
— Четыре.
На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами — Уинстон стиснул зубы и все равно не мог их сдержать. О’Брайен наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре.
Стрелка дошла до шестидесяти.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Пять! Пять! Пять!
— Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев?
— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!
Вдруг оказалось, что он сидит и О'Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О'Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что О'Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее — О'Брайен.
— Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О'Брайен.
— Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.
— Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко».
И когда Уинстон страшной ценой предательства своей любви обретает то, что в министерстве любви считается «душевным здоровьем», он уже признает, что дважды два — пять, и главное, делает это теперь вполне искренне, вовсе не из-за страха перед крысами, которые иначе съели бы его лицо.
«Он остановил взгляд на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то, чтобы понять, какая улыбка прячется в черных усах. О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата».
В этой безжалостной книге, рассказывающей о терроре и унижениях, о подавлении и предательстве, особую роль играет язык. Оруэллу языковая ситуация в описанном (не поворачивается язык сказать «придуманном») им обществе казалась настолько важной, что он добавил к своему роману приложение, где специально объяснил, что такое новояз.
«Новояз, официальный язык Океании, был разработан для того, чтобы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма. В 1984 году им еще никто не пользовался как единственным средством общения — ни устно, ни письменно. Передовые статьи в „Таймс“ писались на новоязе, но это дело требовало исключительного мастерства, и его поручали специалистам. Предполагали, что старояз (т. е. современный литературный язык) будет окончательно вытеснен новоязом к 2050 году».
В реальных тоталитарных государствах не было людей, которые специально занимались созданием и навязыванием новояза. Но новый язык всегда следует за изменениями в обществе.
После революции возникло огромное количество новых слов. И это были не только «продразверстка», или «пятилетка», или изменившие свое значение «товарищ» и «совет», но еще и множество аббревиатур — сегодня уже привычных, но после революции казавшихся уродливыми символами новой жизни. Время изменилось, жизнь изменилась, нужны новые обозначения. И начали расползаться — ЧК, ЦК, ОГПУ, НКВД, РСДРП(б), а за ними ЖЭУ, Рабкрин. «Замком по морде» — шутили в советское время про заместителя комиссара по морским делам. Но настоящие сокращения не так уж отличались от шуточных.
Об этом много размышлял Александр Солженицын, когда работал над «Архипелагом ГУЛаг». Литературовед Андрей Ранчин так описывает суть этих мыслей, разбросанных по всей книге:
