— Ты что, ослеп, что ли?

И продолжал:

— Общество старых большевиков ликвидировано, больше половины делегатов XVII партийного съезда арестовано, старые верные ленинцы устраняются с руководящих постов, а многие попадают в категорию врагов народа, ссылаются и расстреливаются. И это на двадцатом году Советской власти!

Не зная, что подумать, я возразил — не могут же советские органы злоупотреблять и беспричинно осуждать.

Но Крыленко возмущенно заговорил о «курином умишке и воробьиной близорукости» Ежова и его окружения, очень далеких от Дзержинского и Менжинского. Упиваясь властью, они легко поддаются дезинформации и провокациям вражеских контрразведок, стремящихся уничтожить наши кадры и ослабить успехи. Верят доносам, раздувают дела, создают новую почву для новых обвинений, дезинформируют и вводят в заблуждение руководство партии и правительства. Со временем партия разберется и осудит виновных. Но сейчас мы переживаем страшное время…

Я глубоко поражен таким страшным пессимизмом Крыленко. Но в рассуждения вступать не решаюсь. Как могу я, рядовой работник партии, далеко стоящий от руководящих сфер и источников информации, осуждать или оправдывать страшную обстановку. Разве Крупская или Крыленко не могут ошибаться или преувеличивать? Только вера в партию может быть неоспоримой. Ее руководству виднее».

4 января 1937 года был арестован заместитель Крыленко в наркомате Евгений Брониславович Пашуканис. Это был сигнал. На партактиве наркомата юстиции заместитель председателя коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР зловеще произнес:

— Многие надеялись, что борьбу против вредительства в юстиции возглавит товарищ Крыленко, но для этого ему самому необходимо разоблачить и поставить крест на ряде своих ошибок.

Нарком публично каялся. Но было уже поздно.

4-й (секретно-политический) отдел Главного управления государственной безопасности НКВД уже составил «справку на арест врага народа Крыленко». Его обвиняли в том, что он с 1930 года «являлся членом организации правых, создал в органах юстиции вредительскую организацию и ею руководит… Лично завербовал в нее свыше тридцати человек…».

В декабре 1937 года Крыленко уже не избрали депутатом Верховного Совета СССР. На первой сессии нового парламента он появился в качестве гостя.

17 января 1938 года на сессии выступил депутат Верховного Совета СССР Мир Джафар Багиров, первый секретарь ЦК компартии Азербайджана. Он вдруг обрушился с критикой на Крыленко:

— Если раньше товарищ Крыленко большую часть своего времени уделял туризму и альпинизму, то теперь отдает свое время шахматной игре. Нам нужно все же узнать, с кем мы имеем дело в лице товарища Крыленко — с альпинистом или наркомом юстиции? Не знаю, кем больше считает себя товарищ Крыленко, но наркомюст он, бесспорно, плохой. Я уверен, что товарищ Молотов учтет это при представлении нового состава Совнаркома.

Выступление Багирова вовсе не было его личной инициативой. Это Сталин любил играть в такие игры. Он мог бы просто избавиться от Крыленко, но предпочел все обставить должным образом. Раз нарком подвергся критике со стороны депутатов, его придется освободить от должности.

Вскоре Крыленко сдал дела новому наркомюсту — Николаю Михайловичу Рычкову, который много лет был членом военной коллегии Верховного суда, а последний год — прокурором РСФСР.

За неделю до ареста Николаю Крыленко совершенно по- дружески позвонил Сталин:

— Не горюй, мы тебе доверяем. Получишь новое назначение, а пока готовь кодекс. Не тяни, народ ждет.

Крыленко воспрял духом.

Тут же позвонил и союзный прокурор Вышинский с просьбой ускорить работу над новым Уголовным кодексом. Он тоже крайне любезно разговаривал с Крыленко, хотя на столе у него уже лежала копия «справки на арест» бывшего наркома юстиции.

18 января Андрей Януарьевич подписал санкцию на арест своего давнего соперника. Но приехали за Крыленко только 31 января — оперативные подразделения НКВД не справлялись, слишком много было арестов. Рассказывают, что камера, в которой сидел Крыленко, была настолько переполнена, что бывшему наркому место нашлось под нарами.

Николая Васильевича обвинили в участии в антисоветской организации. 29 июля 1938 года военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его по статье 58-7 (подрыв государственной промышленности), 58-8 (совершение террористических актов), 58–11 (подготовка к контрреволюционным преступлениям) Уголовного кодекса РСФСР к высшей мере наказания.

Его судили по очень упрощенной процедуре, вообще не имевшей отношения к правосудию. Но ведь бывший нарком юстиции всегда твердил, что политическая целесообразность важнее норм права… Первого верховного главнокомандующего Красной армии расстреляли сразу после вынесения приговора.

Революционные события осени 1917 года в жизни Павла Ефимовича Дыбенко были связаны не только с внезапным превращением простого матроса в военно-морского министра. Именно в эти дни у него вспыхнул бурный роман с Александрой Михайловной Коллонтай, которая тоже вошла в состав первого советского правительства. Специально для нее образовали пост наркома государственного призрения, то есть ее поставили заниматься социальными вопросами.

Познакомились они незадолго до революции, когда Коллонтай приехала на флот, чтобы по поручению ЦК партии большевиков сорвать среди военных моряков подписку на «Заем Свободы», выпущенный Временным правительством (Б. Брюханов, Е. Шошков. Красный роман. «Родина», 1998, № 4.)

Роман Коллонтай и Дыбенко привлек всеобщее внимание, потому что они оба совершенно не стеснялись демонстрировать свои чувства.

Лев Троцкий вспоминал:

«Первое заседание большевистского правительства происходило в Смольном, в кабинете Ленина, где некрашеная деревянная перегородка отделяла помещение телефонистки и машинистки. Мы со Сталиным явились первыми.

Из-за перегородки раздавался сочный бас Дыбенко: он разговаривал по телефону с Финляндией, и разговор имел скорее нежный характер. Двадцатидевятилетний чернобородый матрос, веселый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения, владеющей полудюжиной иностранных языков и приближавшейся к 46-й годовщине.

В некоторых кругах партии на эту тему, несомненно, сплетничали. Сталин, с которым я до того времени ни разу не вел личных разговоров, подошел ко мне с какой-то неожиданной развязностью и, показывая плечом за перегородку, сказал, хихикая:

— Это он с Коллонтай, с Коллонтай…

Его жест и его смешок показались мне неуместными и невыносимо вульгарными, особенно в этот час и в этом месте. Не помню, просто ли я промолчал, отведя глаза, или сказал сухо: