— Такая красавица, — погребальным тоном нудит Вирсавия, — такая прелесть, и тратится на него впустую. Ну что тебе здесь делать? Я-то хоть думала, что стану царицей.

— Царицей, как же, — злорадствую я. — А то я ей не говорил, что не будет она царицей. Нету у нас цариц.

— А я не поверила, — соглашается Вирсавия. Тут ее осеняет новая блестящая мысль, касающаяся Ависаги. — Слушай, а почему бы тебе не выйти за Соломона, ну, хоть сейчас? Если мы его как следует прижмем, он согласится. Гей, Давид, ну, ответь мне, что ты лежишь, как мамкин блин? Тогда мы с ней сможем править вдвоем и добьемся всего, что нам нужно. Я уверена, моему Соломону она в конце концов очень понравится.

— Она уже очень нравится моему старшему сыну Адонии, — обрываю я ее.

— Вот и еще одна причина, по которой тебе следует поскорее выйти за Соломона, — с энтузиазмом продолжает Вирсавия. — А то придется спать с этой тщеславной мартышкой, с Адонией, если именно он станет царем. Ты же часть его гарема.

— Как, между прочим, и ты, — произношу я со зловещим ударением на последнем слове.

Изумленный всхлип Вирсавии музыкой отдается в моих ушах, ошеломленное выражение лица ее — точно мед для моих слезящихся глаз. Есть такое определение: «упавшее лицо». Интересно, можно услышать, как оно падает?

— Быть этого не может! — провозглашает она, полагая, видимо, что подобного возражения достаточно для отмены всех естественных законов общества и Вселенной.

— Он же наследует гарем, — чопорно указываю я.

— И он захочет лечь со мной?

— А что тут странного?

— Что же, ему и Второзаконие не указ? И книга Левит? Разве может сын ложиться с женой отца своего?

— Ну, других книга Левит как-то не останавливала.

— Нет, он правда захочет? Ведь это же мерзость.

— Да я-то ведь хочу вот.

— И ты тоже мерзость.

— Дурак будет, если не ляжет. Нет лучшего способа укрепить свое правление, как овладеть любимой женой прежнего царя.

— Ну уж нет, — поджимая губы, заявляет она, — мой сын Соломон никогда такого не допустит. Пускай он только попробует, мой сын Соломон его на месте пришибет.

— Твой сын Соломон, — предупреждаю я, глядя ей прямо в лицо, — скорее всего, не проживет и секунды, если ты не воздержишься от этих твоих бестолковых козней, дорогая моя старая дура.

Начал я, как лев, а закончил — овца овцой.

— И ты не проживешь, если не оставишь эту свою кампанию и не будешь сидеть тише воды, ниже травы. Разве я не сказал тебе еще в день его рождения, что разговоры о нем как о будущем царе подвергают опасности и его жизнь, и твою?

— А разве ты не обещал мне, что он станет царем?

— Да с какой бы стати я тебе это пообещал?

— А с такой, что лучше меня никто тебя не ублажал, вот с какой, — без малейшей задержки дерзко объявляет она. — Может, не я делала тебе лучший минет во всей твоей жизни?

— А кроме тебя, никто мне минета не делал, — с чувством глубокого удовлетворения сообщаю я. — Откуда ж мне знать, лучший он был или худший? Однако на Адонию все это вряд ли произведет впечатление, если ты не сделаешь все возможное, чтобы ему угодить, и не встанешь на его сторону, причем поскорее.

— Да я лучше сдохну, — упрямо выпятив челюсть, произносит Вирсавия.

— Вполне вероятный исход, — сурово уведомляю я ее. — Ты играешь в политику, а правил не знаешь. И когда ты потерпишь поражение, меня уже не будет рядом, чтобы тебя спасти. Не существует ни одного, ни единого способа, который позволит тебе посадить Соломона на царство.

На миг мне кажется, что она и вправду вот-вот образумится. Но это быстро проходит.

— Была бы воля, — словно размышляя вслух, отзывается она, — а способ найдется.

— Еще одна нестерпимая Соломонова пошлость?

— На этот раз моя.

— И что она означает?

— Боюсь, я и сама не знаю.

— Ну так ничего она, к твоему сведению, не означает. И будь добра, брось ты это твое царетворство. Перекрась волосы, выщипни пару волосков из бородавки, изобрети новые подштанники. У нас тут, видишь ли, не спортивные состязания. Адония будет царем, а Соломон не будет.

К несчастью, надежда в нашем сердце, как звезда, и я сознаю, что эта моя жена не из тех, кто готов уступить. И я вновь задним числом сетую на мужское тщеславие, заставившее меня, когда я был помоложе, обзавестись таким количеством жен. Посмотрите, сколько неприятностей они мне доставили. Да и дети их тоже.

Я знаю, в безбрачии есть свои радости, во многих же браках много печали. И гаремы не всегда оказываются такими, какими рисует их наше воображение. В конечном счете они редко искупают затраты и бесконечные хлопоты, которых требуют. Они наполняют наши чертоги людьми, шумом и вонью, они неимоверно осложняют проблемы вывоза мусора и избавления от нечистот, ставшие уже практически неразрешимыми в нашем крикливом, перенаселенном городе. К нынешнему времени тут развелось столько любителей мочиться к стенке, что по городу впору в болотных сапогах ходить. Пытаться отвлечь хоть одного из моих сыновей от удовольствий и личных притязаний и заставить их обратиться к повседневным проблемам гражданского правления — дело пустое. Плевать им на все, этим плодам моих супружеств. И если во многих браках много печали, то браки полигамные умножают эту печаль в степени неимоверной — довольно упомянуть лишь о гаме, который создают бранчливые жены и их вечно соперничающие друг с другом отпрыски. Даже у верного слуги Божия, у Авраама, был полон рот таких забот, не правда ли?

В начале был Авраам, глава первой еврейской семьи, изгнавший, к чему подстрекала его Сарра, сына своего Измаила, человека кочевнической складки, за то, что он насмехался над вторым его сыном, Исааком, на празднике по случаю отнятия последнего от груди, а также за возможные в будущем посягательства на него, предзнаменуемые подобным поведением. Измаил, сын рабыни Агари, лихо стрелял из лука и был между людьми, как дикий осел — руки его на всех, и руки всех на него. Конечно, без него семье было спокойней. И вот когда Авраам наконец избавился от Агари с Измаилом — догадайтесь-ка, что он сделал? Взял себе очередную жену! И породил еще шестерых детей! В его-то годы!

Нужны ему были новые дети? Как новая дырка в голове. Что он, прожить не мог без новой жены? Такой человек, как он, столь насыщенный жизнью? Я думаю, его просто на свежую бабу потянуло. При нашей средиземноморской жаре плотский пыл сильно ударяет в голову — я не первый, кому случалось по временам разжигаться что твоему козлу. Рувим валял Баллу, Иуда своротил с дороги, чтобы вставить женщине в одежде блудницы, оказавшейся в итоге женой его покойного сына. Теплый климат, долгие, душные вечера — все это разжигает похоть. Вернись, о Сунамитянка моя, дабы мог я снова ласкать тебя и любоваться тобой. Вирсавия, давняя любовь моя, вытянись рядом со мною и снова наполни руки мои толстой твоею задницей, раскрой предо мною ноги твои, как раскрывала их прежде, чтобы мог я хотя бы еще разок познать тебя и, быть может, снова вкусить на утро радость. Преклони, любовь моя, сонную голову на руку мою, ибо жажду в печали моей петь тебе песни, словно вся волшебная жизнь еще лежит перед нами, ибо должно нам любить друг друга либо умереть.