Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом богом забытом поселении – очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать – что еще, кроме дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного, неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных событий на Часовом холме, что выпали на долю деревенской линии рода Уэйтли.

Дом, казалось, совершенно не изменился с тех пор, как Эбнер видел его в последний раз. Его обращенная к реке сторона была отдана под мельницу, которая давным-давно бездействовала, поскольку большинство полей вокруг Данвича заросло бурьяном. Он опять подумал о тете Сари, остановив свой взор на покосившихся оконных проемах той части строения, что выходила на Мискатоник. Именно это заброшенное и необитаемое еще в пору его детства крыло дома стало местом ее заточения. Подчиняясь воле своего отца, она ни разу не покинула пределов таинственной комнаты с заколоченными ставнями, и только смерть сделала ее наконец свободной.

Жилая часть дома (вернее сказать, являвшаяся таковой в бытность Эбнера ребенком) была окружена чудовищно запыленной и затянутой паутиной верандой. Эбнер достал из кармана связку ключей, выданную ему в юридической конторе, и, подобрав нужный, открыл входную дверь. Электричества в доме не было – старый Лютер не доверял всем этим новомодным штуковинам, – и для освещения Эбнер воспользовался найденной на полке у входа керосиновой лампой. Тусклый огонек осветил небольшое помещение, в котором Эбнер узнал кухню, и ее знакомый интерьер поразил его, словно громом, ибо что-то невероятно зловещее было в этой многолетней неизменности окружавшей его обстановки. Обшарпанные стены и потолок, грубо сколоченные стол и стулья, древние часы на каминной полке, истертая половая щетка – все это напомнило ему о давно забытых детских годах и намертво связанных с ними страхах перед этим огромным неуютным домом и его суровым хозяином – отцом его матери.

Приблизившись к кухонному столу, Эбнер увидел на нем небольшой конверт из грубой серой бумаги, на котором стояло его имя, написанное корявым почерком старого, немощного человека – Лютера Уэйтли. Позабыв об оставленных в машине вещах, Эбнер уселся за стол, предварительно смахнув с него пыль, вскрыл конверт и впился глазами в неровные строки адресованного ему послания. Тон письма был скупым и суровым – под стать покойному деду, каким он остался в памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения, без обычных в подобных случаях сантиментов:

«Внук!

Ты прочтешь это письмо спустя несколько месяцев после моей смерти. Может быть, тебя разыщут даже позже, хотя это уже не столь важно. Я оставил тебе в наследство некоторую сумму – все, что удалось мне скопить за свою жизнь, – и ты получишь эти деньги, которые я поместил на твое имя в банке Аркхема. Я сделал это не только потому, что ты мой единственный внук, но также и потому, что из всего рода Уэйтли – рода, над которым тяготеет проклятие, – ты единственный, кому удалось вырваться из этого выморочного поселка и получить образование; посему я надеюсь, что ты воспримешь все должным образом, ибо мозг твой не обременен ни суеверием невежества, ни предрассудками, свойственными излишней учености. Позже ты поймешь, о чем я говорю.

Я призываю тебя исполнить мою последнюю волю и разрушить мельницу и ту часть строения, что примыкает к ней. Сделай так, чтобы это крыло дома было разобрано буквально по доскам, и, если ты обнаружишь там какое бы то ни было живое существо, я торжественно заклинаю тебя лишить его жизни; и неважно, какой оно будет величины и какого обличья. Пусть даже оно будет напоминать человека – ты все равно должен убить его, иначе ты погубишь и себя, и бог знает сколько других людей, тебя окружающих.

Сделай это обязательно.

Если же мои слова покажутся тебе безумием, вспомни о том, что наш род поражен куда более худшим пороком; но из всех Уэйтли лишь мне одному удалось избежать этой участи, хотя дело тут не только во мне, – и я хочу, чтобы ты знал: упрямое нежелание поверить в то, что на первый взгляд кажется тебе невероятным, равно как и отрицание вещей, недоступных твоему разумению, есть признак безумия гораздо более верный в сравнении с теми, что характеризуют представителей нашего рода, которые виновны в проведении жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда не будет прощения от Господа.

Твой дед

Лютер С. Уэйтли».

«Как это все похоже на деда Лютера!» – подумал Эбнер, читая письмо, и вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: «Дедушка, а где тетя Сари?» – тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом, а затем голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил: «Мальчик, в этом доме не принято говорить о тете Сари».

Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того времени (еще до первого появления Эбнера в дедовском доме) от нее, приходившейся его матери старшей сестрой, осталось одно только имя. Она была заперта в большой комнате над мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми ставнями, а Эбнеру и его матери было запрещено даже замедлять шаги, проходя мимо заколоченной комнаты. И все же как-то раз мальчик прокрался к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать доносившиеся оттуда звуки. Он услышал не то всхлипы, не то тяжелое дыхание какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже давно не сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами, – достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер дважды в день собственноручно относил в ее комнату: они были с горкой наполнены сырым мясом. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро дед не утруждал себя этим; слуг же в доме не водилось с тех далеких времен, когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя Сари вернулась из Инсмута от своих дальних родственников – вернулась сама не своя.

Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и направился к стоявшему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в кухне и прихватив лампу, он двинулся по коридору, не задержавшись перед дверью гостиной, – дед всегда держал ее запертой на ключ и открывал только по случаю прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэйтли – носители других фамилий не были вхожи к старому Лютеру.

Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами «Аркхем эдвертайзер» с выцветшей уже типографской краской. Под газетами оказалось тонкое покрывало с красивым тканым узором – наверняка семейная реликвия Уэйтли. Эбнер решил заночевать здесь – в конце концов, он стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего предшественника. Кровать оказалась застланной чистым свежим бельем: было очевидно, что кто-то из родственников деда присматривал за домом после его кончины и подготовил спальню к приезду Эбнера.