Я толкнул кирпич, но тот сидел крепко. Пришлось вытащить перочинный нож и сунуть лезвие в щель. Кирпич сдвинулся вместе со слоем раствора. Я раскачал его, будто сломанный зуб, в конце концов удалось вытолкать его в сторону и обнаружить темное отверстие. Я сунул руку вовнутрь и нащупал небольшой сверток, обернутый кучей слоев пленки и оклеенный скотчем.

Мой обол.

Я спрятал пакетик в карман, сунул кирпич на место и пошел дальше, чтобы не проходить снова калитку. Обошел всю территорию монастыря, бродя по узким, грязным закоулкам; окна с прогнившими, покрытыми лущащейся краской рамами в домиках располагались низко; провалившиеся крыши были покрыты обычной толью. Повсюду стояли лужи; поперек улочек между крышами небрежно свисали порванные и протянутые на живую нитку провода.

Патриция.

Вот скажите, ради Бога, кто дает ребенку имя Патриция?

Я вышел на рыночную площадь с другой стороны костельного комплекса и вздрогнул, глядя на ведущие ко входу ступени. Там не стояло никакого черного, скрытого в капюшоне монаха. Вообще никого не было, но в этой округе я чувствовал себя не в своей тарелке, словно бы в последний раз подрался здесь с футбольными болельщиками.

Патриция. Но ведь это же звучит словно определение фрагмента компьютерного диска.

Я уселся в машину и уехал, даже не оглядываясь. Осточертели мне и монастырь в Брушнице, само местечко, а в особенности – колокольня.

А может и вправду что-нибудь сделать с моим садиком?

Я вернулся домой, вздремнул, дописал до конца статью, убрал расхреняченную гостиную. На полке обнаружил надорванные черные стринги и какое-то время сидел в кресле, бездумно пялясь на них. Понюхал их.

- Если это правда, - произнес я вслух. – Если ведьмы существуют, то, если у тебя имеется хоть чуточку мозгов в голове, ты станешь держаться от них подальше. Даже если вчера одну из них трахнул. А может, как раз поэтому.

Заварил себе чаю. Помыл посуду. Потом просто ходил по дому, так как не мог собрать мысли.

Я чувствовал себя каким-то разбитым, возможно, больным. Озноб имелся точно.

Позвонил Ежи.

- Ну я и наискался того Феофания! Очень мало о нем известно, но одна любопытная деталька имеется.

- Ну?

- То был мудрец, который занимался жизнью после жизни. Из того, что известно – именно он первым придумал концепцию чего-то вроде чистилища, но иное, чем рефрижериум или лоно Авраама[12]. Если брать проблему в ее конкретике, то определение чистилища ввел Иннокентий IV в апостольском послании Sub Catholicae от 6 марта 1254 года, доктрина же была принята на феррафлорентийском соборе. О чем-то подобном упоминалось у Григория Турского и в Диалогах святого Григория Великого, только у них это был узенький мостик между преисподней и раем. Из всего этого следует, этот твой Феофаний был раньше всех на добрую тысячу лет. К сожалению, все это только обрывки и отголоски, да и то, маловероятные. Никогда он не вошел в какой-нибудь канон, да и вообще, о том периоде очень мало чего известно. Можно предположить, что он принадлежал к коптской церкви, хотя, в принципе, все они были только сектами. Он и вправду написал трактат о жизни после жизни по просьбе некоего Грегориуса из Неа Макри, но об этом трактате ничего не известно кроме того, что назвался "О тернистом пути". Работа где-то затерялась. Послушай, а сейчас будет интересно: все это выплыло на свет гораздо позднее. Во время третьего крестового похода некий Ги де Монтесур, якобы, обнаружил копию трактата с подобным названием в какой-то разграбленной библиотеке или же, быть может, какую-то реликвию, связанную с терниями. Звучит все это здорово, но на данные сведения ни в коем случае не ссылайся, поскольку вещи это не подтвержденные и взятые из ненаучных источников. Собственно говоря, неизвестно, связано ли это с проблемой, или только кажущееся стечение обстоятельств. В то время у всех крестоносцев был бзик в отношении реликвий. Им казалось, будто бы в Святой Земле все так, будто бы Иисус жил там позавчера. Каждый гвоздь, по их мнению, был взят из Креста. Возможно, что он нашел не трактат, но что-то такое, что принял за Терновый Венец. Этот же Монтесур основал очередной рыцарский орден, но небольшой. Из этого ничего не вышло. Я с трудом обнаружил о нем какие-то мелкие упоминания. Они так никогда и не достигли большей популярности. Орденских братьев было всего лишь несколько. Появлялись они в качестве гостей, то у госпитальеров на Мальте, то где-то на Кипре, но, похоже, у них даже собственного замка не было. Якобы, они имели что-то общее с реликвией Тернового Венца или чего-то в этом роде. Потом их стали обвинять в гностической ереси. В истории еще несколько раз всплывали какие-то мелкие тайные общества, которые ссылались на их традицию,3но точно так же, как и в случае розенкрейцеров, все это лишь фантазии, сплетни и недоразумения. Явно кто-то позавидовал масонам и розенкрейцерам, вот и докопался до столь же эффектного названия.

- Погоди… А как тот орден назывался?

- Братство Терниев. Но это так, всего лишь любопытная мелочь, даже недоразумение.

- Спасибо, - глухо произнес я. – Ты мне очень помог.

- Выслать материалы на мыло?

- Пожалуйста.

Долгое время я не знал, что делать. Братство Терниев. Спинофратеры.

Я бродил по дому.

Затем уселся за письменным столом, взял блокнот и записал все по очереди, пытаясь объединить факты. Цепочка событий, начинавшихся с Феофания, а заканчившихся навязчивыми видениями Михала, висящего среди шипов. То, что я видел во сне, не было миром Между. Все это, скорее, походило на какой-то видеоклип музыкантов-готов. Что может объединять исторические сплетни, сонные видения, непонятных иностранцев, самоубийство монаха, Плакальщика, тернии и старого миссионера?

Действительно, монастырь-хоспис в Могильно?

И что я должен, вроде как, там найти?

И, собственно – а зачем?

Я бросил ручку и снова начал кружить по комнате.

Садик как садик. До сих пор, собственно, я не обращал на него нимания, но теперь он и вправду казался мне заброшенным.

Ведьма.

Я вздохнул. Строительный мусор – тоже мне.

Дом казался мне каким-то пустым, я же чувствовал себя до странности нервничающим, угнетенным, а при мысли о вчерашней гостье – странно веселым.