Монсон встретил его взгляд. Представил себе Роота там, в насосной. Представил Билли Нильсона на той кошмарной кровати. Снова занес дубинку, но почему-то помедлил с ударом.

Роот повел плечами.

– Отец часто меня бил… Вернее, «бил» – не то слово. Лупил почем зря. Мое первое воспоминание о нем – как он наклонился надо мной и охаживает ремнем. Не думал, Монсон, что ты из таких.

Монсон обхватил дубинку, собираясь с духом, чтобы продолжить начатое.

– Он меня бил, пока я не научился давать сдачи, – продолжал Роот. – А когда мне исполнилось семнадцать, я его вздрючил так, что чертям тошно стало, и отправился в море. Там тоже драк было навалом. Когда я понял, как все устроено в этом мире, то кулаков уже не жалел. Но Сейлор оберегал меня, приглядывал, чтобы я совсем уж с катушек-то не слетал. – Он помолчал, кивнул на дубинку. – Я что хочу сказать: я к побоям привычен. К сильным побоям. Просто знай это, Монсон. Если ты собрался излупить меня, тебе придется постараться как следует.

У Монсона дернулся кадык. Он пытался и дальше видеть перед собой Билли Нильсона, пытался опереться на гнев и чувство собственного бессилия. На ненависть, которую он чувствовал к Томми Рооту. Но в нем уже проросло сомнение. Неужели он и правда из таких? Он еще постоял, занеся дубинку и зло глядя на Роота. Потом медленно опустил руку и отступил. Его тут же замутило.

– Прокурор принял решение выпустить тебя, во всяком случае – пока, – проворчал он. – Но ты все еще под подозрением. Тебе нельзя покидать коммуну, это понятно?

Роот поднялся, медленно кивнул.

– Мог бы прислать сюда кого-нибудь, – заметил он. – Не пришлось бы унижаться. Зачем ты пришел сам?

Монсон вздохнул и тихо сказал:

– Нильсоны раздавлены. Они просто хотят знать, где их мальчонка. Хотят, чтобы он вернулся домой.

Монсону вспомнилось, какими Юхан и Якуб были в возрасте Билли. Он еще понизил голос, ему не надо было напрягаться, чтобы слова вышли честными.

– Ты сам отец, Томми. Должен понимать чувства Эббе и Магдалены. А если бы твой сынишка пропал? На Эббе лица нет, Магдалена заперлась в спальне. Не встает с постели с тех пор, как Билли…

С угловатым лицом Роота что-то произошло. Быстрая перемена во взгляде. Кажется, Роот и сам это заметил – отвел глаза, облизал губы. Монсон тут же подумал про Веру Нильсон. То же беспокойное выражение в глазах.

– Верни им покой, Томми, – продолжил Монсон. – Только ты можешь это сделать.

Томми снова облизал губы. Открыл рот, словно собираясь что-то сказать. Он явно колебался.

Монсон вспомнил, как дети Нильсонов стояли в окне второго этажа. Вера и Маттиас смотрят вниз, на него, ждут, что он отыщет их младшего брата. Положит конец ночным кошмарам. Он задержал дыхание.

На лице Роота читалась теперь едва ли не мука. Но потом оно мало-помалу приняло обычное выражение. Он покачал головой:

– Мне больше нечего сказать.

В голосе Роота не было и следа торжества – только смирение. И все же Монсон взбесился. Злость моментально вернулась, став еще сильнее. Где-то в глубине глазных впадин началось постукивание.

Он снова подумал про Веру Нильсон. Про ее отца, мать и старшего брата. Про Харальда Аронсона, про Малин и мальчиков. Про всех остальных в поселке, кто надеялся, что он докопается до правды. Сделает так, чтобы Билли вернулся домой. Постукивание перешло в грохот.

Я делаю все, что могу, подумал Монсон. Я стараюсь быть хорошим мужем, хорошим отцом. Хорошим полицейским. Но иногда… Он занес дубинку, обхватил рукоять так, что пальцы побелели. Иногда этого недостаточно.

Обычно Вероника спала крепко, просыпалась поздно, телу и мозгу требовалось немало времени, чтобы раскачаться. Но сегодня было по-другому. Над травой разливался густой туман, делая кукурузное поле и красные глаза ветряных великанов невидимыми. В доме царила тишина. Ни из кабинета, ни из кухни не доносилось ни звука. Ей снова приснился сон, она это знала. Приснилось, как она искала Билли, звала его по имени, но единственным ответом был шелест ветра с кукурузного поля. Или по полю действительно кто-то бежал?

Вероника тихо прошла в ванную. Старая труба глухо загудела, когда она открыла кран. Тот зафыркал и испустил вялую струю теплой воды. Вероника ступила в старую ванну. Эмаль на дне была жесткой и шершавой, миллионы капель разъели блестящую поверхность еще во времена бабушки и дедушки. На стене висели маленькие песочные часы с надписью: «Сыплется, сыплется белый песок, чисти получше каждый зубок».

Вероника медленно смывала с себя следы ночной охоты. От воды защипало ссадины на руках и ногах. Она долго стояла под душем, но ей никак не удавалось избавиться от ощущения, которое она принесла с ночной охоты и которое, кажется, за ночь укоренилось в ней, напиталось новой силой из ее снов. Ничто не доказывало, что ночные события имели хотя бы малейшее отношение к взлому ее квартиры. И все же Веронику не отпускала мысль о том, что эти события связаны. Что происходит нечто, чего она не понимает. Какая-то игра в прятки с неясными правилами, так что Вероника не знает, кого и где она должна искать. И стоит ли вообще начинать поиски.

Пальцы погладили шрам на руке пониже локтя. Кожа на нем была светлее и чуть плотнее, чем вокруг. Интересно, как лечит себя тело. Делает поврежденное место сильнее, чем прежде. Тело учится на ошибках, в отличие от мозга.

Вероника вытерлась, натянула белье, джинсы и футболку с длинным рукавом. Зачесала волосы в хвост и стала тихо спускаться по лестнице. На часах было начало восьмого.

Машина завелась со второй попытки. Туман лежал над полями с недоснятым урожаем, завивался над гравийной дорожкой и вокруг прожекторов. У поворота на большую дорогу она заметила покосившийся щит, на который вчера не обратила внимания. Логотип предприятия, поставлявшего лопасти ветровым электростанциям. Она припомнила: такой же логотип был на документах на отцовском столе.

По дороге Вероника присматривалась к ветрякам, мимо которых проезжала. Тот же логотип. Лопасти вертелись еле-еле, словно великаны еще только просыпались.

Вероника остановила машину на дорожке перед церковью. Толстая, покрытая белой штукатуркой церковная ограда походила на стену розария, но была раза в три ниже.

Стояло почти полное безветрие. Чуть шевелились верхушки высоких деревьев, защищавших мертвых от равнинного ветра. Пряди тумана стелились по кладбищенской дорожке, усиливая запах самшита, наводивший на мысль о похоронах. Вероника обогнула белое здание церкви. Через несколько часов начнется служба. Вероника подумала об ухмыляющейся козлиной голове на потолке. Там ли она еще? А, собственно, куда бы ей подеваться?

Бабушка и дед с отцовской стороны покоились в одной могиле: неприметный камень в середине ряда. Ничего удивительного. Семейство Нильсон не любило выделяться. А вот могила родителей ее матери была совсем другой. Собственный участок, пятнадцать, если не двадцать квадратных метров, обнесенных аккуратным бордюром. В изголовье – большое надгробие черного металла. Фамильная усыпальница Аронсонов значилось на нем золотыми буквами – должно быть, дядя Харальд недавно велел подновить их. Среди тщательно разрыхленного крупного гравия темнели три могильные плиты: под ними упокоились родители дедушки, его незамужняя сестра и он сам с бабушкой. Землевладелец Ассар Аронсон. Его супруга Альва.