— Послушайте, Лео, — поинтересовался еще Самоваров, — вы мне это все зачем рассказали?

— Как зачем? Как зачем? — задергался Кыштымов, и запрыгали на нем черные больничные печати. — Найдите его! Ведь нельзя же, чтоб он после этого жил припеваючи. Представьте, она его любила. Все — розовые рожи, а этот, видите ли, особенный. И он пришел, задушил ее и теперь гоголем ходит!

— Кто-кто ходит гоголем? — захотел поймать его на слове Самоваров.

— Да все кобели ее! Любого выбирайте — все гоголем ходят, как один. Только вы найдите того самого, кто убил.

— Лео, мой совет: все, что я сейчас слышал, повторите следователю Мошкину, — посоветовал Самоваров. — Он как раз его сможет найти, он шустрый, с возможностями, весь аппарат свой задействует…

— Ему я ничего не скажу, — капризно заявил Кыштымов.

«Дурачок, — подумал Самоваров, — куда ты денешься? Рассказать ему, что ли, об уголовной ответственности за отказ от дачи свидетелем показаний?.. А, собственно, какого черта? Пусть Мошкин и рассказывает!» Вслух он сказал:

— А если я частным порядком ваши сведения следователю передам?

— Как хотите. Пожалуйста. Но ему я ничего не скажу и подтверждать ничего не буду. И не подпишу ничего.

— Последнее: вы-то сами как думаете, кто был этот единственный?

Кыштымов задумался:

— Не знаю. Казалось бы, речь о Геннаше шла. Все-таки самая ее шумная и долгая любовь. Только (если вы заметили!) Геннаша туп, а она говорила не с тупым, а главное, совсем не таким голосом, каким обычно с Геннашей разговаривала. Знаю этот голос… Конечно, могу и ошибиться, может, запоздалая нежность ее одолела, может, и с Геннашей… А вы слыхали такую фамилию — Шухлядкин?

— Ну что? — нетерпеливо взвился Мошкин. Крепко взявши Самоварова под руку, он поволок его в больничный вестибюль, дотащил до деревянной скамейки с четырьмя откидными сидениями, какие раньше бывали в захолустных клубах и окраинных кинотеатрах, и упругим движением усадил рядом с собой.

— Чего он наболтал? — нетерпеливо выпытывал Мошкин, предупрежденный, что ничего ему рассказывать и подписывать Лео не намерен. — Мы посмотрим, насколько его сведения ценные. Прижмем, так и расскажет, и подпишет!

— Боюсь, ничего конкретного он не знает, — предупредил Самоваров и тусклым голосом кратко пересказал похождения Лео в роковую ночь.

— Вот досада! Так это был он! — крикнул раздосадованный Мошкин и привычно подпрыгнул на скамейке, отчего она со скрипом сдвинулась с места и выехала из-за аптечного киоска, за которым пряталась. В это время в вестибюле было много как больных в халатах и спортивных штанах, так и навещавших их родственников в шубах и шапках. При скрипе и появлении из-за киоска скамейки больные и посетители разом обернулись и судорожно прижали к груди кульки с передачами. Однако Мошкин ничуть не смутился, энергично вдвинул скамейку на прежнее место и продолжил сокрушаться:

— Так вот кто это был, черт его возьми! Ведь соседи этажом ниже слышали, как поздно ночью кто-то долго к Пермяковой звонил, а она так и не открыла. По их показаниям и время смерти уточняли — не позднее ноля часов пятидесяти минут. Раз она не открывала, стало быть, мертвая лежала. Ай-яй-яй! Вот жалко, если самоубийца наш не врет. А не врет, похоже. Около десяти у собственного дома его видели — домой он возвращался. Пацан во дворе торчал. Во всяком дворе в любое время дня и ночи торчит какой-нибудь поганый пацан и все видит. Этот видел, что артист домой явился. Эх, вот если бы артист еще разок в Старый город съездил — съездил и задушил! Возможно? Почему нет! А еще потом третий разок подъехал, под дверью потрезвонить.

— Разве он сразу, в первый приезд, около десяти, не мог ее задушить? Чего ему туда-сюда сто раз кататься? — недоумевал Самоваров.

— Сразу не мог. Актриса Пермякова в начале одиннадцатого была у соседей и цветок в горшке им принесла. Ванька мокрый называется, бордовенький такой. Просила обильно поливать каждый день, а она, мол, отлучится на некоторое время. Совпадение! Смешно ведь?

Мошкин радостно оскалился, а Самоваров пожал плечами:

— Ничего смешного не вижу.

— Так Ванька-то мокрый! И дело мокрое! С юмором у вас туго… Ладно. Итак, самоубийца Кыштымов должен был три раза побывать у Пермяковой в тот вечер…

— Ерунда какая! Два раза он там был!

— Сам вижу, что ерунда, но версию отработаем. Кондукторшу последнего автобуса найдем. Автобус этот смену возит с химзавода. Народу немного, работяги всегда одни и те же, кондукторше известные. Должна она была запомнить несимпатичное рыло нашего артиста. Есть недоброе предчувствие, что артист не врет.

— Почему вам так хочется видеть душителем этого беднягу? — спросил Самоваров.

— А записка «Прости, Таня»? Так бы все хорошо сложилось, одно к одному! И все бы довольны… Нет, этот романтический герой в час ночи поехал под дверью дурить, да еще нам возлюбленного неизвестного подсунул. Опять придется Карнаухова трясти, а этот припадочный сразу с кулаками полезет и орать начнет, что Таню свою любил и себя бы скорее задушил, чем ее.

— Может, и правда? Он ее любил.

— Любил. И бил, как сидорову козу. Я тут заодно в больнице и справочки про эту любовь взял. Вот, полюбуйтесь: «обширная гематома»… вот еще — «контузия левого глаза». А «множественные кровоподтеки и ссадины» — не желаете? Садюга. Вот какая у него любовь!

— Лучше скажите, кто такой Шухлядкин? — поинтересовался Самоваров.

— А! Обнаружили! Это сокровище, впрочем, на видном месте лежало. Адресок хотите?

Мошкин достал нетолстую записную книжку и похвастал, что у него имеется пронумерованный список Таниных любовников, а также охотников до нее. Владислав Шухлядкин значился под четырнадцатым, предпоследним, номером.

— Будете записывать? — Мошкин продиктовал адрес. — Может, в приватной беседе из него и выжмете что — алиби-то отсутствует. Хотя, по-моему, жидковат паренек, да и мотива особого нет… Однако, если он тот самый единственный, тогда пожалуй!.. Сходите к нему и мне звякните, а я Карнауховым займусь, помучаюсь.

— Я так и не понял, Шухлядкин — это кто?

— Пермяковой последняя страсть. Альфонс. Много ее моложе.

Самоваров изумился:

— Как много моложе? Она ведь сама молодая!

— Ей двадцать седьмой годок шел, а нашему красавчику уже после отставки двадцать стукнуло. К тому времени он успел овладеть профессией — содержанки? содержанца? Это для него она у Кучумова деньги брала. Детке на красивую жизнь.

— Невероятно!

— Невероятно, что некоторые любят красивую жизнь?

— Да нет, просто она мне другой представлялась.

— Ну вот еще! — загоготал Мошкин. — Не разочаровывайте меня! А я вас еще в консультанты по красавицам звал. Нет, эта женщина умела любить. По-всякому. И такая любовь — с альфонсом, за деньги — была ей по зубам… Мальчик деньги брал, очень брал — а три тыщи никому не ведомых долларов в сумочке остались. Птенец этот умом не блещет — и не позарился? Или умнее он, чем кажется? Сходите к нему сами, не пожалеете. Таких надо знать в лицо. У вас ведь тоже жена красавица.