В следующем году во время перерыва в работе Сената Цицерон, как обычно, отправился со своей семьей в Кумы, чтобы продолжить работу над книгой о политике, и я, как всегда, поехал с ним. Это было незадолго до моего пятидесятого дня рождения.

Основную часть своей жизни я наслаждался отменным здоровьем, но теперь, когда мы добрались до холодных горных высот города Арпина и сделали перерыв в путешествии, я начал дрожать и на следующее утро едва мог двигать руками и ногами. Когда я попытался продолжить путь вместе с остальными, то потерял сознание, и меня отнесли в кровать.

Цицерон был невероятно добр ко мне. Он отложил отъезд в надежде, что я поправлюсь, но моя лихорадка усугубилась, и впоследствии мне рассказали, что он провел долгие часы у моей постели. В конце концов ему все-таки пришлось оставить меня здесь с наказом домашним рабам, чтобы обо мне позаботились точно так же, как позаботились бы о нем самом, а два дня спустя он написал из Кум, сообщая, что посылает мне своего доктора-грека, Андрикия, а также повара: «Если ты любишь меня, позаботься о том, чтобы поправиться и присоединиться к нам, когда окончательно окрепнешь. До свидания».

Андрикий дал мне слабительное и пустил кровь, а повар готовил изысканные яства, но я был слишком болен, чтобы их есть. Цицерон постоянно писал. «Ты представить себе не можешь, как меня тревожит твое здоровье. Если ты успокоишь меня на сей счет, я успокою тебя насчет всего, о чем ты волнуешься. Я бы написал больше, если б думал, что ты можешь получать от чтения хоть какое-то удовольствие. Используй свой умный мозг, который я так высоко ценю, на то, чтобы сохранить себя для нас обоих».

Спустя примерно неделю лихорадка ослабла, но тогда было уже слишком поздно отправляться в Кумы. Мой господин написал, чтобы вместо этого я присоединился к нему в Формии, когда он будет возвращаться в Рим. «Пусть я найду тебя там, мой дорогой Тирон, здоровым и сильным. Мои, а вернее, наши литературные замыслы поникли головами, скучая по тебе. Аттик остается со мной, пребывая в жизнерадостном настроении. Он хотел прослушать мои произведения, но я сказал, что в твое отсутствие мой писательский язык полностью связан. Ты должен приготовиться к тому, чтобы вновь поступить в услужение моим Музам. Мое обещание будет исполнено в назначенный день. А пока не забывай о том, чтобы полностью поправиться. Скоро я буду с тобой. До свиданья».

«Я успокою тебя насчет всего, о чем ты волнуешься…» «Мое обещание будет исполнено в назначенный день…» Я перечитывал письма Цицерона снова и снова, пытаясь понять эти две фразы, и решил, что он, должно быть, сказал мне что-то, когда я был в бреду, и я не запомнил, что именно это было.

Как и было условлено, я появился на вилле в Формии после полудня в двадцать восьмой день апреля, в мой пятидесятый день рождения. Погода была отнюдь не благоприятной, холодной и ветреной, дождь порывами накатывал с моря. Я все еще чувствовал себя слабым и ускорил шаг, пытаясь побыстрее войти в дом, чтобы не промокнуть до костей, – и от этого небольшого усилия у меня закружилась голова.

Дом казался заброшенным, и я задумался – может, я неправильно понял данные мне указания? Я переходил из комнаты в комнату до тех пор, пока не услышал в триклинии сдавленный мальчишеский смех. Отодвинув занавеску, я обнаружил, что вся обеденная зала забита людьми, пытающимися сохранить тишину: там были Цицерон, Теренция, Туллия, Марк, юный Квинт Цицерон, все домашние рабы и (что еще более странно) – претор Гай Марцелл со своими ликторами. Тот самый благородный Марцелл, чью жену Цезарь пытался даровать Помпею, – у него была вилла неподалеку.

При виде моего удивленного лица все они начали смеяться, а потом Марк Туллий взял меня за руку и повел в центр комнаты, в то время как остальные дали нам место. Я почувствовал, как у меня подгибаются колени.

Марцелл громко спросил:

– Кто желает в этот день освободить своего раба?

Цицерон ответил:

– Я желаю.

– Ты законный его владелец?

– Да.

– На каком основании он должен быть освобожден?

– Он выказал великую верность и с тех пор, как родился в рабстве, образцово служил нашей семье, мне – в особенности, а также римскому государству. У него неиспорченный нрав, и он стоит того, чтобы быть свободным.

Марцелл кивнул:

– Можешь приступить.

Ликтор коротко прикоснулся своим прутом к моей голове. Цицерон шагнул, встав передо мной, схватил меня за плечи и произнес простую юридическую формулу:

– Этот человек должен быть свободным.

В глазах его стояли слезы, в моих тоже.

Он ласково повернул меня, пока я не оказался к нему спиной, а потом отпустил – так отец может выпустить ребенка, чтобы тот сделал свои первые шаги.

Мне трудно описать радость освобождения. Квинт выразил это лучше, написав мне из Галлии: «Я не мог бы быть более счастлив, мой дорогой Тирон, поверь мне. Прежде ты был нашим рабом, но теперь ты наш друг».

С виду в моей жизни почти ничего не изменилось. Я продолжал жить под крышей Цицерона и выполнять прежние обязанности. Но в душе я стал другим человеком. Я сменил свою тунику на тогу – эту громоздкую одежду я носил без легкости и без комфорта, но с ревностной гордостью – и впервые начал строить собственные планы: принялся составлять обширный словарь символов и аббревиатур, использовавшихся в моей стенографической системе, вместе с инструкциями по ее применению и набросал проект книги по латинской грамматике. А еще я возвращался к своим сундукам с записками всякий раз, когда выдавался свободный часок, и копировал особенно забавные или умные изречения, сделанные Цицероном в течение многих лет. Тот горячо одобрил идею составления сборника его остроумия и мудрости. Теперь часто после особенно удачной реплики он останавливался и говорил:

– Запиши это, Тирон, для твоего сборника.

Постепенно между нами возникла негласная договоренность о том, что если я переживу его, то напишу его биографию.

Однажды я спросил, почему он ждал так долго, чтобы освободить меня, и почему он решил сделать это именно в тот момент. Цицерон ответил:

– Ну, ты же знаешь, что я могу быть эгоистичным и полностью на тебя полагаюсь. Я думал: «Если я его освобожу, что помешает ему уехать или отдать свою верность Цезарю, или Крассу, или еще кому-нибудь? Они бы наверняка дорого заплатили ему за все, что он обо мне знает». А потом, когда ты заболел в Арпине, я понял, как несправедливо будет, если ты умрешь в рабстве, и поэтому дал тебе обещание. Хотя тебя тогда слишком лихорадило, чтобы ты понял мои слова. Если когда-нибудь и существовал человек, заслуживающий величия свободы, так это ты, дорогой Тирон. Кроме того, – добавил он, подмигнув, – в эти дни у меня нет секретов, которые стоило бы продать.

Как бы сильно я его ни любил, мне, тем не менее, хотелось закончить дни под собственной крышей. У меня имелись кое-какие сбережения, а теперь мне еще и платили жалованье, и я мечтал о покупке небольшой фермы рядом с Кумами, где можно было бы держать нескольких коз и цыплят и выращивать собственный виноград и оливки. Однако я боялся одиночества. Положим, я мог отправиться на рынок рабов и купить себе компаньона, но мысль об этом отталкивала меня. Я знал, с кем хочу разделить эту мечту о будущей жизни: с Агатой, рабыней-гречанкой, с которой я познакомился в доме Луция. Я попросил Аттика выкупить ее от моего имени перед тем, как отправился в изгнание с Цицероном, и Аттик подтвердил, что выполнил мою просьбу и что ее освободили. Но, хотя я наводил справки о том, что же с нею сталось, и, проходя по Риму, всегда высматривал ее, она исчезла в многолюдных толпах Италии.