Мать вздохнула и кивнула.

– Думаю, да.

– Ну, я пошла, – Нюта встала со стула и направилась к двери.

– Поела бы! – с болью в голосе предложила мать. – Посмотри, на кого ты похожа!

Нюта махнула рукой и, обняв мать, вышла за дверь. У калитки обернулась – мать стояла на крыльце и смотрела ей вслед. В мансарде у отца горела настольная лампа.

Она шла по знакомой дороге – развилка, кривая сосна, «белый дом», песочница у дороги, черная скамейка, ржавый велосипедик. Где его хозяин, в кого превратился? Шла и плакала – горько, громко, вытирая ладонью бежавшие по лицу слезы ручьем, ручьем – без передышки.

На станции она купила два пирожка с повидлом – огромных, с мужскую ладонь, золотисто-коричневых и еще теплых, жадно съела и вдруг улыбнулась, подумав, что завтра увидит его, и завтра он будет дома!

Она видела, как он счастлив – от ее забот, от того, что ему стало легче, от того, что комната, которую она для него обустроила, тепла и уютна – кровать, плед, тумбочка с зеленым ночником.

На комоде она расставила его вещи – книги, фарфоровую статуэтку «пограничник с собакой» и фотографию его матери, которую она вставила в рамку.

Он лег на кровать и закрыл глаза – он был счастлив. Так счастлив, как никогда в жизни. Только один вопрос не давал ему покоя: а имеет ли он право на это счастье? За что? За какие заслуги? И притом – ценой ее жизни! Ее молодой жизни.

Жили скромно – его пенсия и ее зарплата. И Яворский страдал, что не может обеспечить «своим девочкам» достойную жизнь.

А Нюта смеялась и отвечала, что никогда «не жила так достойно».

– Буду оправдывать свое паразитарное существование, – однажды заявил он.

Разделили обязанности – теперь все Лидочкины уроки были на нем. Поход в магазин, конечно, в ближайший, ходить ему было трудней с каждым днем. Но хлеб, молоко, картошка – это было «его». Дальше он объявил, что будет готовить ужин.

И правда, после работы встречал ее горячей картошкой, почищенной селедкой или сваренными макаронами с натертым сыром.

Накопили на новую стиралку, обновили пылесос, и это тоже было на нем. Потом он взялся гладить белье – получалось, конечно, не очень, но он старался.

Нюта умилялась, как дитя.

– Ты взвалил на себя самое тяжкое. То, что, честно говоря, всю жизнь ненавидела. Особенно – пылесос и утюг!

По субботам они ходили в кино или в парк. Оба обожали начало осени, когда уже отступало короткое тепло бабьего лета и начинали желтеть и краснеть клены. Зимними долгими вечерами читали вслух – по очереди, все втроем. Любили Диккенса, Голсуорси, Чехова.

Он читал лучше всех – с выражением, по ролям, и это было смешно и трогательно.

Придя с работы, Нюта видела, что Лидочка сидит у Яворского в комнате, возле его кровати, и они говорят о чем-то – увлеченно и страстно. Она замирала у двери и любовалась на мужа и дочь.

Он часто лежал в больнице, и она уже совсем ловко делала уколы и перевязывала раны.

К его выписке Лидочка пекла печенье или пирог, и он так хвалил ее стряпню, что она торопливо обещала: «Еще завтра, хочешь, теперь с яблоками?»

Нюта махала руками:

– Бога ради! Пожалей продукты и сделай, пожалуйста, перерыв. После тебя – генеральная уборка на кухне.

Дочь обижалась, а Яворский качал головой:

– Где твой такт, Нюта? Девочка так старалась!

Деньги, которые присылал Герман по почте, Яворский предложил не трогать, а завести Лиде сберкнижку.

Она так и сделала, хотя даже эти жалкие шестнадцать рублей в хозяйстве наверняка бы пригодились. Но мужа она слушалась во всем – он был для нее непререкаемым авторитетом.

Нюта была счастлива, мучило только одно – неразрешенный вопрос с родителями.

Когда она приезжала на дачу, отец по-прежнему уходил к себе, не желая общаться. Мать снова вздыхала и разводила руками – отец все так же считал, что он, Яворский, разбил ее благополучный брак и затащил ее «как дряхлый паук в свои ловкие сети».

Она смеялась.

– Это я соблазнила его, мам. Я! Он просто бежал от меня. Но я догнала.

Она рассказывала, как они счастливы вместе, какой у них лад и любовь, какое уважение и нежность друг к другу, как трогательно сложились его отношения с Лидочкой.

А мать все качала головой, приговаривая:

– А что дальше, Нюта? Ну еще лет через пять или семь? Он будет глубокий старик. К тому же – больной. Тяжело и безо всяких надежд. А ты останешься еще совсем молодой женщиной. И все эти тяготы… будут на твоих плечах. И ты будешь расплачиваться своим здоровьем и своим покоем. И что тебя ждет впереди?

– Странно, – отвечала Нюта, – странно, что вы так ничего и не поняли! Умные и интеллигентные люди! И все до вас никак не доходит.

«Примирение сторон» случилось на Девятое мая – святой день для каждого, а особенно для фронтовиков.

Нюта уговорила Яворского приехать на дачу. Сначала она услышала решительное: «Нет, об этом и речи не может быть. Считай меня трусом, подлецом, кем угодно. Я живу с его дочерью и в его квартире. И от первого и второго страдаю так, что словами не объяснить!»

– От первого тоже страдаешь? – рассмеялась она. – Хорошо ты, однако, сказал!

А потом расплакалась.

– Никому нет дела до моих мук! Ни отцу, ни тебе…

Это, пожалуй, была их первая серьезная семейная ссора.

А наутро он побрился, надел костюм и белую рубашку и со вздохом сказал:

– Ну, если выгонит… Будет, наверное, прав. И потом, – задумчиво добавил он, – я законченный эгоист. Так мучить тебя… надо хотя бы попробовать!

Они купили торт и цветы и поехали все вместе – Нюта надеялась, что присутствие дочки смягчит ситуацию и Лидочка поддержит ее.

Отец обрезал кусты сирени. Увидев их у калитки, побледнел и замер с ножницами в руках.

Стояли как вкопанные и молчали – по обе стороны забора.

Ситуацию, как и предполагалось, спасла Лидочка.

– Дед! – закричала она. – Ты нам не рад?

Отец вздрогнул, у него задрожал подбородок, и он хрипло крикнул:

– Люда! Приехали… Гости!

Выбежала охающая и ахающая мать, всплескивала руками, целовала дочку и внучку, а Яворскому, смущаясь, протянула руку.

– Ну, здравствуйте, Вадим…

Мать с Нютой накрывали на стол, отец болтал с внучкой, а Яворский курил на крыльце.

Когда закусили и выпили, Яворский, заядлый курильщик, снова вышел во двор, а следом за ним вышел отец.

Женщины, включая Лидочку, тревожно прилипли к окну. Отец подошел к Яворскому, сел рядом с ним на скамейку и закурил папиросу.