в охоту тащиться в кухоньку, где в обычности всегда и работаешь, где и обретается весь мой халяндор-баляндор — всякая всячина, всякий привьянт, к вязанию касаемый.

Напротив, изножьем к двери, высоконькая нарядная кровать. С периной, с шитыми подзорами, с горушкой подушкой под кружевной белой накидью. Кровать аккуратно убрана. Какая-то музейная.

Та кровать наособинку.

Гостевая.

Я и не упомню, когда на ней спала. Давнёшенько не разбирала. Всё в кручине ждала, ан нагрянет кто из своих внечай, негаданно. Так и постель не надобно готовить. Стоит вон ждёт. Приезжай только давай…

Эха-а, дети, детки… Были ягодки…

А сейчас осенний лист… сорван с веточки…

Распихало житейским ветром кого куда. От своих семей лишний разок и не скакнёшь к мамыньке…

Гости ударяли всё больше по лету.

В августе лето навстречу осени вприпрыжку убегает…

А в осень да в зиму невмоготу одной с дождями, с вьюжевом за оконьем.

Вот я и возьми да замани на постоину в позапрошлый сентябрь Надюшку мою Борзилову. Сейчас похвальница Надя уже в десятых классах. Наполно видненькая из себя невестонька назахват[262]. В Кандуровке, откуда она, нету полной средней школы. А в Жёлтом — вон стоит. Я и примилуй Надюшку к себе на житие.

А было так.

Вижу, раз промаячила под леноватым сентябрьским ситничком незнакомая молодяшечка[263] в школу и из школы.

Промаячила два.

Где два, там и три за компанию.

С днями окрепли, подмолодели дожди. Посыпали вскоре окатные как надо. Ну совсем расхлестались. Как чумородные.

Третьи сутки подряд дождь оплакивал молодую ветреницу осень.

В тот день Надя брела из школы под купальным проливнем. Уж дождь дождём, поливай ковшом!

Завидела её в окошко — захолонуло всё у меня в груди. Мокренькая вся моя пуговичка. Чать, и под мышками мокро!

Без жали не взглянешь на неё в полные глаза.

Домёк мне и шепни: зазови переждать дождину.

Вскочила я, как дождевой волдырь. В лёгком, в чём была — за калитку. И вскличь её.

Девчоночка приглянулась мне своей обходительностью.

То да сё да и заедь я исподтиха в расспросы.

Мол, чья, откуда ты, обаятельница?

— Кандуровская.

— Да у меня оттель домок мой! — на пламенных радостях сдаю рапорт. — Миленькая! А что ж это за муку мученическую Бог тебе послал? Чего ты катаешься по грязюке в такую далищу?

— А и будешь кататься. На постойку никто не берёт.

— Так и никто? Виновата сама. Не в ту дверку стучалась, ластушка! Иль мы нерусские?.. Одно слово, миланька, не погребуй старой, — да и хлоп открытые карты на стол. — Давай на мою на перину безо всякой там платы. За так.

— Ка-ак за так?

— А так! Не об одном хлебе живы… Живи, разговоры разговаривай. Абы не так пусто-хмуро было в домке… Вот и вся плата.

Надюшка, майская моя веточка, отломила мне согласность…

«А богатая ж таки я невеста! Ну, куда ж его богаче!? Ложусь — есть кровать. Сажусь — вот он, стул. Обедать — накормит царь-стол. Надеть что — в гардеробе от тряпок теснота… Вот бедная была, болела когда… Ну да с Богом не подерёшься…»

Примочила я душу. Напилась.

Сижу себе, гляжу не нагляжусь на светёлку свою.

Глаза гуляют по комнате. Точно вольная утка по пруду.

Взгляд мой зацепился за сирень в банке.

Сирень я увидала сразу, как только усунулась в комнату. Но внимания на сирень не положила. Теперь же её свежесть смутила меня.

Что-то тут хитрится…

Откуда в доме свежуха сирень? Кто дома? Милсветный дружочек Надюшка?

Да не может быть!

По обычаю, на выходные она уезжает в Кандуровку. Вертается только в понедельник к школе.

Тогда кто это играет из меня игрушки?

Я в кухоньку.

Крадкома подхожу.

Слышу, Надин голос вестыньку даёт.

Только не разберу. Не то говорит, не то поёт.

Притолкнулась я к стенке. Заслышала ясно.

Надя негромко напевала мою скоморошину.

Мышка с кошкой подралась,

В одну ямку забралась.

Вот поехали бояре,

Посадили мышку в сани,

Повезли мышку в Казань

На широкий на базар.

Никто мышку не торгует,

Никто даром не берёт…

Не довела озороватушка до конца скоморошину.

Говорит:

— Пушок! Тебе надоело про мышку? Зеваешь? А вот эту ты уже слыхал от меня?

Дин-дон-дилидон,

Загорелся козий дом.

Коза выскочила,

Глаза вытаращила;

Побежала к дубу,

Прищемила губу.

Побежала к Федьке —

Дома одни детки.

Побежала к кабаку —

Нанюхалась табаку…

— У-у, раззевался… Не мешайся. Кому я сказала?

И тихо.

Снова Надин голос. Чистый. Радостный.

Коза в синем сарафане,

Козёл в красном малахае

По улице скачут,

Белу рыбу ловят,

Сестрицу кормят…

Пробаутки эти всё мои.

За спицами сколь твердила их в шутку Наде. Запомнила…

Я подобралась к двери.

Дверь в кухоньку чуть приоткрыта.

В полоску света я вижу… На столе выложен платок из лепестков шиповника. У стола потягивается Пушок. Потянулся раз, потянулся два и прыг на лавку к Наде.

Сел рядком. Обнялся хвостом.

Надюшка со смешками твердит прибаски Пушку, готовому во всякую минуту завести глаза, и проворно выбирает из пуха мёртвый волос, сор.

На табуретке недовязанный платок.

«А молодчайка ты, чёртик с хвостиком! — в мыслях хвалю Надю. За работой она не видит меня. — Отвагу таки дала…

Божечко мой… Насмелилась… Села всё ж ладить платок…»

Я пустила грех на душу, когда сказала, что взяла Надюшку к себе возради компании.

Надюшке-то я, понятно, ни гугу.

А сама подумывала…

Ну чего зря коптить небо? Оно и так закоптелое. Пущука я девчоночку да и возьмусь тишком наумить, гнуть её к вязанию.

Надюшка за всё проста.

На первых порах всё вроде с опаской посматривала, как это я вяжу. А там всхотелось ей попробовать, попытать самой.

Я и подтолкни:

— А может, золотко, настояще поучишься вязать? Дело ж нехитрецкое.

— А станете школить?

Я вопросом по её вопросу:

— А что ж ещё бабке делать, как не профессорничать? Это ж старым рукам да глазам отрадная прибавка… Не дурандайка я какая да ещё внасыпочку. Семьдесят восьмой годок взаймы беру у жизни. Пора б чему путному наловчиться да и впихнуть в молодые руки. Далей чтобушко жило…

И положили мы промежду собой такой уговор. Как поделает она школьные уроки, так мы и за спицы. Теперь я ей учительша. А она при мне стажёрик.

В скорых днях Надя как-то вернулась из школы весёлая.

— Вам