– Не возражаете, если мы продолжим прогулку вместе? – спросил он, улыбаясь.

– Как хотите. – В холодном ответе Джанет прозвучала явная обида.

– Обида – это неумно, – заметил Хаскем. – Да вам и грех обижаться. Впрочем, я польщен подобными эмоциями. – Он резко остановился и сильно сжал запястье Джанет, даже не сняв со своей руки перчатки. – Я должен вам сказать, что не ошибся в вас. В вас действительно есть порочность, которая… Неважно. Признайтесь, ведь роль Мюргюи доставила вам немало наслаждения?

– Да, – без тени смущения ответила Джанет.

– И, в конце концов, вам хотелось взять меня, именно взять, правда?

Такой откровенности Джанет не ожидала, но, по крайней мере, это была честная игра.

– Это правда.

Хаскем еще сильнее, почти до боли, сжал ее запястье, и в этом жесте Джанет внезапно почувствовала благодарность.

– В таком случае… Я не люблю избитых слов и в жизни всегда следовал принципу ничему не вверяться слепо, ничего не отвергая решительно, но сейчас я скажу вам: вы нужны мне, Джанет. Думаю, как и я вам.

Джанет гордо откинула голову, но уже в самом этом вызове было согласие.

Вечером они пили грог в полупустом по случаю каникул «Голден Кросс», и Джанет пылала все жарче – по мере того как Хаскем, поглощая чашку за чашкой, становился все холодней.

– Надеюсь, мы продолжим наши тренировки? Финал не за горами.

– Конечно! Но где вы были столько времени?

– Хм. Я не мог предлагать вам себя до тех пор, пока моя квартира в Лейхледе была занята.

– Джиневрой?

– Да. Бастард, разумеется, мой, и некоторое время мне, может быть, было бы даже забавно посмотреть на поступки готовой на все женщины да, пожалуй, и на младенца – если бы не вы.

– И что же? – Уже предчувствуя что-то отвратительное, намеренно цинично усмехнулась она.

– Я вынудил ее покинуть меня сразу после Нового года и теперь свободен, как свободна и квартира.

– Но малыш? – прошептала Джанет, проваливаясь в бездну порочности сидевшего перед ней человека, в бездну, несмотря ни на что, щекочущую ее нервы, самолюбие и чувственность. – Малыш жив?

– Джиневра создана, чтобы рожать дюжинами. Сейчас она с младенцем находится в кризисном центре для одиноких в Кроули. Я дал младенцу имя Дороти и тысячу фунтов. И хватит об этом. Надеюсь, у нас с вами подобной проблемы не возникнет.

– О нет! – с облегчением выдохнула Джанет и, понимая, что желание овладеть этим мужчиной начинает уже слегка мутить ее рассудок, поднялась из-за стола. – Так мы едем?

* * *

И для Джанет началась новая, какая-то призрачная жизнь. Большую часть времени Хаскем заставлял ее учиться. Учиться всему, начиная от романского права, в котором специализировался сам и которое считал основополагающим для любого юриста, и заканчивая тонкостями приготовления плум-пудинга. Он взял ей напрокат дорогую машину и поставил дело так, что Джанет, у которой машины не вызывали никакого интереса, кроме чисто эстетического, оказалась вынуждена сесть за руль. Теперь по утрам они подъезжали к Оксфорду на двух машинах, хотя было бы гораздо удобней ездить в одной. Он отправил Джанет к знаменитому массажисту, поскольку находил, что мышцы у нее недостаточно натренированы, а женские занятия на тренажерах считал вульгарными. Она с трудом отстояла свое право ходить в той одежде, в которой ей хочется, но проиграла относительно еды: Хаскем внимательно следил за всем, что готовилось у них на кухне, – сытной и жирной еды он не выносил. Иногда, когда они отправлялись в гости или принимали у себя, он сам делал ей макияж. Он подавал ей завтрак в постель, и Джанет порой не отказывала себе в удовольствии ленивым, но точным движением ноги выбить серебряный поднос у него из рук.

Несмотря на полную обеспеченность и склонность к лени, природная активность Джанет нашла два выхода. Первым, конечно, была учеба. Под умным, властным и вместе с тем неназойливым патронажем Хаскема она быстро стала одной из лучших студенток университета и получила стипендию Уильяма Уинтера. Джанет принимала участие во всех конференциях и симпозиумах по праву собственности, в котором она специализировалась по настоянию Хаскема. И хотя право уже давно не задевало ее внутренних интересов, ее увлекали острота мысли, блеск логики и определенное актерство, без которого невозможно быть хорошим юристом.

Вторым выходом был секс. Назвать любовью то, чем занимались они с Хаскемом, она не могла. Как истинный англичанин и воспитанник Итона, выросший в замкнутом мужском мире, Хаскем имел явные склонности к гомосексуализму, но склонности, так сказать, психологические. Возможно, поэтому каждый акт с женщиной был для него длинным рядом приготовлений и сложной игры, а не порывом физиологической страсти. Джанет на всю жизнь запомнила, как, вернувшись однажды из университета, она не обнаружила Хаскема дома и спокойно прошла к себе в комнату, чтобы переодеться, – никаких общих комнат и постелей Хаскем категорически не признавал – и как навстречу ей, полуголой, из угла комнаты шагнул отвратительный старик на полусогнутых старческих ногах. На лицо его клочьями свисали грязные патлы, а изо рта тянулась тонкая ниточка слюны. И когда, прижавшись спиной к холодной поверхности старинного зеркального шкафа, она уже поняла, что это маскарад, ей все равно было жутко от слепых ищущих прикосновений трясущихся рук, которые сладострастно шарили по ее телу… Зато потом Хаскем был изыскан и настойчив.

Очень скоро Джанет поняла, что для возбуждения ему необходимы самые крайние ситуации. Он любил – а, как она подозревала, только и мог – брать ее, когда она слезала с лошади в одежде, пропитанной своим и конским потом. Он водил ее на спектакли королевского балета, где смотрел не на сцену, а на нее саму, с откровенной жадностью следившую за скульптурными телами танцовщиков, напоминавшими ей Милоша, и выводил ее из зала прямо посреди действия и грубо овладевал ею на заднем сиденье машины, после чего считал обязательным вернуться обратно. Однажды он взял ее прямо на судейском столе в Стратфорде, где проходил стажировку; суд удалился на вынесение вердикта, а Хаскем мягко, но безапелляционно попросил всех выйти из зала под предлогом духоты. Деревянный барьер стола, казалось, грозил сломать Джанет поясницу, на нее неодобрительно смотрели львы с королевского герба наверху, но острота наслаждения была такой, какой она не испытывала давно.

Вся жизнь стала для Джанет чем-то вроде игры. Игры порой рискованной, порой увлекательной, порой утомительной, но – всегда требующей напряжения умственных сил. И это прельщало, увлекало, затягивало, и через полгода Джанет уже не представляла себе иной жизни, чем постоянное фехтование интеллектов, как наедине с Хаскемом, так и в компаниях блестящих молодых оксфордцев, составлявших будущую научную или практическую элиту правоведения. И только экзотической приправой к этим повседневным блюдам были редкие вспышки пусть болезненной, пусть искусственной, но такой жгучей в своей необычности любви. Поначалу Джанет немало мучила ее много познавшая и теперь снова раздразненная чувственность, и дело доходило до того, что она буквально вымаливала или воровала хотя бы формальную близость с Хью, но скоро поняла, что не получает от нее удовлетворения. Какое-то время она принимала успокаивающие и снотворные средства, будучи не в силах сама гасить свой пожар, а потом приняла все, как есть, и стала находить в откровенной мастурбации даже некоторую изысканность, тем более что, раз застав ее за этим занятием, Хаскем пришел в неистовый восторг и подарил ей одну из по-настоящему хороших ночей.