оставаться на шаг впереди – подвело его с собственной женой, человеком, который должен быть ближе всех. Она разъясняет ему, что дело не только в том, что он не знает, где Кэй, но он не в курсе, кем является Кэй.

Его жену зовут не Кэй Янссен. Она Ли Флетчер. В прошлом Кэйли Гиллингэм. Дочь Памелы Гиллингэм, которая существует, но не живет на севере Англии и не страдает Альцгеймером. Она живет в Перте, Австралия – вернулась туда два года назад – и совешенно здорова. Клементс говорит ему, как можно мягче, что вместо ухода за матерью Кэй, Ли, Кэйли – называйте как хотите – жила в нескольких милях отсюда по половине недели со своим другим мужем, Марком Флетчером. Она довершает:

– Оттуда она тоже пропала. – И, озвучивая эту информацию, Клементс пристально взглядывается в Даана Янссена, словно он клетка под микроскопом. Потому что детектив хочет знать, явлется ли это для него новостью. Или он уже знал о предательстве жены?

Он не реагирует. Не двигается и не отводит глаз, он не ругается, не бьет стену, не плачет. Клементс подмечает его впечатляющее самообладание. Когда она замолкает, на две или три минуты зависает тишина. Он нарушает ее.

– Ясно. Еще кофе?

Она кивает. Не потому, что хочет еще, она просто узнает эту человеческую потребность чем-то заняться. Повернувшись к ней спиной и наливая воду в кофемашину, он спрашивает:

– Дети есть?

– Двое пасынков. Она усыновила их, когда вышла за Марка Флетчера после смерти их биологической матери.

Он поворачивается к ней. С восторгом? Облегчением?

– Вот видите, здесь не сходится. Кэй никогда не хотела детей. – Клементс выжидает мгновение. Ей не нужно добавлять: «Не хотела их с вами. Она не хотела детей, чтобы не усложнять ситуацию еще больше». Он достаточно умен, чтобы самому до этого додуматься. Она наблюдает за его лицом ту долю секунды, за которую он это понимает.

– Вы уверены во всем этом?

– После того как вы показали мне фото Кэй вчера вечером, я вернулась в участок и покопалась в этом. Мы проверили телефонные записи, историю трудоустройства, свидетельства о рождении и заключении брака, номера национальной страховки. Нет места сомнению. Кэй и Ли это одна и та же женщина.

Он кивает, немного выпрямляется. Другие мужчины бы сдулись, осунулись. Но Даан растет.

– Как вы думаете, почему она это сделала? – спрашивает он.

Клементс не знает ответа. Она даже не думает, что это уместный вопрос.

– Меня больше интересует, где она сейчас.

– Ну, разве это не очевидно? – Его губы раздраженно подергиваются. У детектива возникает ощущение, что этот мужчина считает всех слегка глупее себя. Его гордость, должно быть, глубоко ранена открытием, что это он сглупил, и ему захочется восстановить статус. – Все это показалось ей слишком сложным, поэтому она сдалась. Скорее всего, вообще ушла к кому-то новому.

– Это возможно, – кивает она.

– Вероятно, – утверждает Даан Янссен. Он передает детективу второй кофе, который она поспешно отпивает, хоть он слишком горячий и обжигает ей рот. – Полагаю, как второй муж, я вообще не муж, поэтому все это дело больше не имеет ко мне отношения.

– Ну, все не так просто. – Клементс вспоминает, как подал себя Янссен на первой встрече, он был взволнован. Ей неуютно от его способности – настоящей или наигранной – отмести это так резко и быстро.

– Я проконсультируюсь с адвокатом, но полагаю, так и есть. Я был с женщиной, она ушла. Взрослый человек, сбежавший от лживых отношений, не является задачей полиции.

– Совершено преступление.

– Я не собираюсь выдвигать обвинение. В любом случае, как это сделать? Она исчезла.

– Да, верно.

Даан Янссен берет чашку детектива, все еще наполовину полную. Он выливает кофе в раковину, полощет чашку, осторожно ставит ее вверх ногами на зону для сушки.

– Я провожу вас до двери.

Полицейская не привыкла, чтобы ее выгоняли; обычно прогонять людей – ее задача. Она пытается вернуть ситуацию под контроль, пока они ждут лифт.

– Вы свяжетесь с нами, если она даст о себе знать?

– Конечно. – Лифт прибывает, двери открываются. Затем Даан говорит: – И дайте мне знать, если найдете тело.

19

Кэйли

Среда, 18-е марта

Я задремала, и проснувшись – с замутненным взглядом, ослабленная, напуганная – я обнаруживаю еду и новую порцию воды. Я испытываю громадное облегчение, пусть даже на этот раз вода негазированная, а поднос уставлен едой, которая меньше всего мне нравится. Паштет, ломтики огурцов (я замечаю, что они были в упаковке с морковкой, которая мне нравится, но морковку забрали), чипсы с луком и сыром (и это единственные чипсы, которые я не люблю) и три холодных хот-дога в фольге. Я наносекунду пялюсь на поднос, удивленная этой мелочной жестокостью. Эту еду выбирали специально, чтобы она доставила мне как можно меньше утешения или удовольствия. Оба моих мужа знают, что я очень не люблю эти вещи. Который из моих мужей потрудился бы закупить мою самую нелюбимую еду? Затем я поражаюсь своему удивлению. Кем бы он ни был, он меня запер; очевидно, мы не друзья.

Я умираю с голоду. По моим предположениям, сейчас около полудня среды, но сложно сказать наверняка. В комнате очень темно, немного света пробивается сквозь заколоченное окно и из-под двери. На потолке есть две маленькие встроенные лампочки, но я не могу дотянуться до выключателя. В последний раз я ела в понедельник утром; тогда я даже не доела свой кусок торта. Я жадно откусываю хот-дог. Приборов для еды нет. Я не уверена, мне не дают приборы потому, что я могу сделать вилку оружием, или чтобы обесчеловечить меня. Мне противно есть руками, потому что мне пришлось писать в ведро и здесь очевидно негде помыть руки. Я зачерпываю паштет огурцом и хоть от вкуса меня мутит, голод сильнее предпочтений и чистоплотности.

– Спасибо за обед, – кричу я в сторону двери. Я пытаюсь звучать вежливо, но у получается в лучшем случае нейтрально. Я не могу позволить злости или страху просочиться в мой тон. – С кем я разговариваю? – спрашиваю я пронизывающим, несчастным, жалким голосом, но по крайней мере вопрос удостаивается ответа. Я слышу клавиши печатной машинки.

«Не имеет значения, с которым из нас, не так ли?

Раньше для тебя это не имело значения».

Это неправда. Это очень далеко от правды. Если бы для меня не имело значения, с кем из них быть, я могла бы выбрать любого. В этом-то и суть. Я не смогла выбрать. Но как это объяснить?

Я запихиваю второй хот-дог в рот. Проглатываю его, не чувствуя вкуса, потом заставляю себя притормозить, тщательно жевать. Меня может стошнить, и к тому же я не знаю, когда меня покормят в следующий раз. Мое вынужденное голодание напоминает мне первый раз, когда я столкнулась