На самом деле, баронесса сообщила мне, что Ивановна должна была сочетаться браком с храбрым и любезным молодым человеком, который не оставлял надежды немедленно вступить в брак до тех пор, пока в страну не пришли французы. Тогда, сочтя, что его долг — прогнать захватчиков, он вырвался из объятий Ивановны. Он отличился в бою под Смоленско, но пал, как считают, в битве при Бородино, поскольку там его видели израненного и окруженного врагами в самом начале сражения. Но тела его так и не нашли. Это и немудрено, поскольку с обеих сторон было пролито немало крови. Но Ульрика, хотя и немногое рассказала баронессе, считает, что Ивановна все еще лелеет смутные надежды на лучшее.

Как стало понятно из дальнейшей беседы, Ивановна решила, будто поклонник дочери атамана Платова не кто иной, как предавший ее рыцарь, и она, вероятно, полагает, что его молчание доказывает, что он осознает свое вероломство. Как же, должно быть, терзают ее благородное сердце подобные мысли! И все-таки, как может она продолжать любить того, кого следует презирать! Человек, который бросил Ивановну, должен быть как глупцом, так и негодяем! При этом, как мог ее проницательный ум настолько обманываться, чтобы позволить своим чувствам хранить подобное постоянство! Чем больше я об этом думаю, тем больше меня это озадачивает.

Во всяком случае, у меня не остается никаких надежд. Ивановна увиделась мне, Чарльз, похожей на сломанный цветок, который, только начав поднимать свою бледную головку над снегами, снова поник к земле. Но раз она сохраняет такую твердость в своем несчастье, то становится ясно, что, даже если ее возлюбленный и убит или пропал без вести, она не будет искать ему замену. Любая другая женщина, справившись с первым шоком от подобного известия, обиделась бы на возлюбленного, готова была бы отомстить и хотя бы начала флиртовать с первым, кто окажется у нее на пути. А у Ивановны всегда есть такой мужчина, он готов ловить каждую искру одобрения в ее глазах, коим она пожелала бы поощрить его, но на это нет даже намека. Она одновременно и любезная, и холодная, мягкая и все-таки непреклонная. У этой женщины горячее сердце и холодный темперамент, с чем я никогда еще не встречался.

Уверен, она читает все помыслы моего сердца, и даже самое малозначимое слово, произнесенное мною, должно было бы разоблачить меня. Припоминаю, что несколько раз она была уже близка к этому. Теперь она уже не будет так откровенна со мной, потому как станет бояться, что я осмелюсь позволить себе строить надежды на руинах ее верности. Бесчувственная женщина! Она отказывает мне даже в крохах своего разбитого сердца! Она скорее готова быть брошенной тем, кто ничего не стоит, жить, не жалуясь, и умереть без обиды на него, нежели быть лелеемой тем, кто целиком посвятил свою жизнь служению ей с верностью чистой, как ее собственная, с теплотой, столь же нежной, как и постоянной!

Это правда, я всегда бредил необходимостью быть единственным возлюбленным своей возможной избранницы, и настаивал на том, что это определенно необходимо для моего счастья. Не презирайте меня, Чарльз, когда теперь я заявляю, что овдовевшее сердце Ивановны было бы для меня большим сокровищем, чем первый румянец любви, о котором я имел обыкновение нести всякую чепуху. Мне кажется, облегчать ее страдания, шептать слова утешения ее сердцу, наблюдать, как появляются в ее настроении намеки на прежнюю веселость и ловить эти счастливые моменты — вот что было бы самым восхитительным занятием в моей жизни.

Я не знаю, что мне делать, о чем думать, я с нетерпением жду возвращения графини, которой мог бы излить свою душу. Не могу представить себе, что Ивановна будет мне другом, вовсе не хочу дружбы с женщиной, служению которой я отдаю себя без остатка. Нет! Я до сих ни за что не могу отступить от своих прежних принципов, Чарльз: мне необходимо, чтобы меня любили — любили меня самого.

Почему же тогда должен я искать союза, в котором, при всех достоинствах и очаровании любимого мною человека, счастье мое будет хоть чем-то омрачено? Почему же я должен навязывать себя женщине, которая, если и примет меня, не сможет отдать мне свое сердце, когда сердце это так же необходимо для моего счастья, как и для ее собственного? Я знаю, она не сможет сделать этого, ведь я видел, как она страдает от ревности, а ревность есть дитя не просто уважения, ни даже дружбы, но любви. Той любви, которую я испытываю, но не в силах внушить! Тем не менее, отказаться от нее! расстаться с нею! отбросить все надежды заполучить ее равно невозможно.

Время, скажете вы, поможет нам обоим, и мне хочется верить в силу его убеждения. Но если я готов в это поверить и уговорить Ивановну выслушать меня по прошествии зимы, то откуда мне знать, как она отнесется к такому предложению? Или к каким средствам могут прибегнуть тем временем ее друзья? Нет! Повторяю, Слингсби, я должен стать тем, кого выберет ее собственное сердце! Я должен быть любим! И возможно, весьма возможно, что так и будет, поскольку чувство, испытанное ею в юности, может оказаться нестойким. В восемнадцать лет я сам отчаянно влюблялся и пережил все муки ревности, страданий и страсти! Почему я должен требовать того, чего сам никогда не мог подарить? Почему не ожидать от Ивановны того большего расположения, того безрассудства, той нежной дружбы и того несказанного уважения, что я испытываю по отношению к ней? Несомненно, этого стоит добиваться, и, несмотря на все мои опасения, я чувствую, что попытаюсь это сделать. Прощайте! Пожелайте мне успеха, мой дорогой друг!

Всегда ваш,

Эдвард Инглби

Ивановна Ульрике

Петербург, 30 дек.

Ах, Ульрика! Какой жестокой может быть доброта! Почему ты обманывала меня? Почему ты скрывала правду, которая, несомненно, угнетала тебя в то время, как ты мне писала? Правду, которую, ты сочла неправильным открыть своей Ивановне, но которую осмелилась поведать чужому человеку!

Значит, он жив! Фредерик жив! Но не для меня, Ульрика! Его могло привести к непостоянству колдовское влияние красоты или просто благодарность. Это единственное, что может успокоить мой измученный разум, поскольку думать о его подлости еще ужаснее, чем поверить в его смерть! Покинуть меня в моем нынешнем положении — значит показать душу столь низменную, нрав столь жестокий, что вовсе не временная отдаленность предмета любви, не предпочтение, отданное красоте, должны были до такой степени повлиять на человека, чтобы позволить ему отказаться от столь священной связи. Каковы бы ни были его желания, жертве его вероломства следовало бы, по крайней мере, дать какой-то срок, чтобы восстановить ту силу духа, которую она могла бы показать, будь она в должное время поставлена в известность. Но для существа, настолько израненного, как изранена была я, с таким доверчивым упорством опиравшаяся на хрупкую надежду, быть отторгнутой от всего, всего, что дорого сердцу, что вспоминается с такой нежностью, — это слишком! Ах, Ульрика! Я заливаюсь краской стыда при мысли о том, как все это время поддерживала меня любовь этого человека! Любовь, которую, как мне представлялось, сама смерть не могла бы разрушить! Как горячо я лелеяла мысль о том, что мы должны встретиться, пусть даже в лучшем из миров! что наши души были созданы друг для друга! и что, очищенные страданиями и облагороженные ими, мы свяжем себя святыми узами брака в более высоком состоянии, чем то, в котором нам было отказано в этом мире! Такими мыслями была занята моя голова, даже когда были оставлены все земные надежды. Но, увы! я слишком лелеяла эти мысли в душе. Как же мое воображение старалось оберегать его, как некое чудо, средь десятков тысяч опасностей и непреодолимых препятствий! Крылья моей фантазии торжественно несли этого человека и целым и невредимым доставляли его Ивановне! В моих фантазиях моя больная голова склонялась к нему на грудь, его рука стирала слезы, которые я проливала по своим родителям, и тогда его собственные слезы смешивались с моими! Эти сны наяву утешали меня в долгие часы моей грусти, придавали сил при виде множества ужасных сцен! Ах! Если б меньше я потворствовала этим фантазиям, если б больше полагалась на ту руку, которая одна лишь и может поддержать отчаявшегося, то не испытывала бы мук того горького разочарования, что переполняет меня в этот ужасные минуты!