За долгие годы лица моих подруг по несчастью стерлись из памяти. Помню лишь, что кто-то из них был добр ко мне, кто-то злился на весь свет, но большинство выглядели сдавшимися на произвол судьбы. Они не находили в себе сил бороться: многих бросили любимые, а несколько девочек, так же как и я, стали жертвами мужчин, которым они доверяли.

В Доме для незамужних матерей я слышала немало грустных историй, но с течением времени они все слились в одну.

Редко, очень редко случались истории со счастливым концом. Иногда дом все-таки покидали с улыбкой на лице и маленьким теплым свертком в руках — этих девочек забирали родные, которые за время разлуки смягчились и решили принять «заблудших» обратно в лоно семьи. И однажды — только однажды! — я видела на крыльце молодого человека, томящегося в ожидании своей любимой и ребенка. Пока девушка была здесь, он написал ей письмо, полное раскаяния, и попросил ее руки.

Эта счастливица покидала Дом для незамужних матерей с самой широкой улыбкой на лице.

Как я уже говорила, из всех девочек, живших в Доме для незамужних матерей, только я еще училась в школе. Из-за того, что мне нужно было делать уроки, меня поселили в отдельной комнате, без соседей. Там стояли узкая кровать, запирающийся на ключ ящик для вещей, письменный стол и деревянный стул — всё для того, чтобы я могла заниматься по вечерам, когда в общей комнате полно народу. Когда я впервые переступила порог комнаты, сердце болезненно сжалось: я вдруг поняла, что вот это безликое, скудно обставленное помещение, где нет ничего, что могло бы напомнить мне о семье и счастливых, несмотря ни на что, днях детства, станет моим домом на следующие несколько месяцев. Я почувствовала себя ужасно одинокой, потому что уже скучала по родным и даже по собственной спальне, хотя в последнее время мне приходилось сидеть в ней почти безвылазно.

В первую ночь меня несколько раз будили звуки ночного города: шум электричек, без конца проезжающие по улице машины, смех и крики запоздалых гуляк, возвращающихся домой. Не успела я привыкнуть к этому разноголосью, как «очнулся» котел центрального отопления; утомившись от чрезмерной работы, он решил пожаловаться на судьбу и огласил темноту притихшего дома протяжным стоном. Я никогда прежде не ночевала в старых зданиях такого размера, поэтому мне казалось, что оно живет своей собственной жизнью: скрипит, вздыхает, шуршит, словно тоже укладывается спать.

Притулившуюся на втором этаже мансарду, где раньше располагались комнаты слуг, превратили в крохотную часовню. Каждое воскресенье всех девочек, за исключением тех, кто недавно родил, отправляли туда слушать проповедь в исполнении местного священника.

Меня успокаивала сама атмосфера этой комнаты: бледно-кремовые стены, старинные деревянные скамьи. Но священник почти всегда говорил о наших грехах и о том, что мы должны вымаливать прощение, поэтому к концу службы от умиротворения не оставалось и следа.

Когда святой отец заканчивал свою проповедь, слово обычно брала Матрона. От воскресенья к воскресенью ее речь мало менялась. А тема вообще каждый раз была одна и та же: все мы грешницы, и она искренне надеется, что мы осознали свои грехи и когда покинем стены этого заведения, то будем вести более праведную жизнь.

Я, честно говоря, пропускала мимо ушей и монотонную проповедь священника, и пылкие наставления Матроны. Вместо того чтобы думать о покаянии, я разглядывала красивое витражное окно; его специально проделали в стене, когда строили часовню, чтобы придать помещению более религиозный вид.

Сквозь него я могла увидеть кусочек неба, иногда оно было темным, предгрозовым, но чаще всего сияло лазурной синевой. Именно к нему я обращала свои молитвы.

«Я знаю, что была плохой, — говорила я, — но, пожалуйста, поверь мне, я очень-очень сожалею, что грешила».

Я просила небо о прощении и помощи, но не для себя, а для ребенка. «Пожалуйста, — молилась я, — не оставь ее в беде».

Не успела я оглянуться, как наступило Рождество, и даже самые грустные девочки не смогли противиться его чарам. Нам сказали, что в официальной гостиной будет накрыт настоящий праздничный стол, с индейкой и пудингом, и даже матери с новорожденными смогут к нам присоединиться, несмотря на то что обычно младенцев не разрешали приносить в общую комнату.

В сочельник принесли две большие ели — их подарил дому один местный бизнесмен; одну поставили в холле, другую — в главном зале. Матрона выдала нам несколько больших коробок с игрушками и гирляндами и сказала — в кои-то веки с улыбкой, — что мы можем все утро наряжать елки. Радио передавало рождественские песни, и мы весело подпевали им. Девушки на разных сроках беременности бегали из холла в гостиную; те, кому позволял размер живота, забирались на стулья и, поддерживаемые подругами и добрым смехом, развешивали гирлянды и мишуру. Я была среди них самой маленькой, поэтому мне доверили украшать нижние ветки. Меня со всех сторон окружал серебряный дождик и блестящие шары, когда Матрона сообщила, что ко мне пришел посетитель.

«Это мужчина из соседнего дома!» — такой была моя первая мысль. Но, выйдя вслед за Матроной в холл, я, к своему великому изумлению, увидела папину сестру — ту самую, на чьей свадьбе я была подружкой невесты.

— Привет, Марианна, — улыбнулась она мне, и я почувствовала, как к горлу подступили слезы.

Я была так счастлива, что кто-то из моей семьи пришел меня навестить, что была готова броситься к тете и крепко-крепко обнять, но смущение и большой живот помешали мне сделать это.

Нас отвели в один из маленьких кабинетов, и я с нетерпением ждала, когда тетя объяснит, зачем она приехала и как вообще узнала, где я нахожусь.

— Твой отец рассказал мне, куда тебя отправили, — сразу ответила она на второй вопрос, хотя я даже не успела его задать. — Марианна, я не знаю, что с тобой случилось, но он очень сильно разозлился. И все-таки попросил меня приехать.

Я покосилась на свой огромный живот, который лучше всяких слов объяснял, почему я здесь. Но то, что отец попросил тетю приехать, повергло меня в шок, и я даже не сразу нашлась, что сказать. Из всех людей он был последним, кого я могла заподозрить в сочувствии к моему положению, и тем не менее папа нашел в себе силы обратиться к сестре.

— Сомневаюсь, что это твоя вина, — сказала тетя, глядя на мой живот. — И брат мой так не думает, что бы он тебе ни говорил. И пока ты не спросила: нет, больше он никому не рассказывал о том, где ты и что с тобой, только мне. Твоя мама не знает, что я здесь.

Тетя вытащила из сумки сверток в золотой подарочной бумаге и протянула мне.

— Только до утра не открывай, — улыбнулась она. — Мы не хотели, чтобы ты осталась без подарка на Рождество.

Она ласково поцеловала меня в щеку и ушла, оставив после себя сладкий запах духов. Радость от ее визита грела меня всю ночь и весь следующий день. Я могла думать лишь о том, что семья обо мне не забыла.