И рядом с этим любящим, но не выказывавшим этого отцом был Эдуар, блестящий Эдуар – десяти, двенадцати, пятнадцати лет, бьющий через край, апокалиптический, вечно рядящийся во что-то, актер, чудной, перехватывающий через край, был его жар, творчество, эти метровые рисунки на стенах, заставлявшие вскрикивать слуг, краснеющие гувернантки, прыскающие со смеху и кусающие пальцы, проходя по коридору, – настолько чертовски распухшее лицо г-на Перикура и его руки, вцепившиеся в член, выглядели достоверно и реалистично. Мадлен вытирала слезы с глаз и тотчас вызывала маляров. Г-н Перикур приходил домой, удивлялся присутствию рабочих, Мадлен объясняла это небольшой протечкой, ничего страшного, папа, ей было шестнадцать, он говорил, спасибо, дорогая, весьма успокоенный тем, что кто-то берет на себя заботы о доме, о повседневной жизни, везде ведь не поспеть. Потому что он чего только не перепробовал: няньки, гувернантки, управляющие, помощницы по хозяйству – никто не задерживался, что за жизнь! Этот мальчишка Эдуар сущий чертенок, он ненормальный, уверяю вас. «Нормальный» – было важное слово, которое г-н Перикур частенько употреблял, потому что оно придавало смысл потомству, которому его как раз не хватало.

Враждебность г-на Перикура по отношению к Эдуару сделалась столь глубокой – по причинам, которые Мадлен прекрасно сознавала: Эдуар все-таки выглядел настолько по-девчоночьи, сколько раз она пыталась приучить его смеяться «нормально», тренировки заканчивались слезами, – так вот, враждебность г-на Перикура сделалась такой, что Мадлен в итоге радовалась, что континенты никогда не встречались, – так было лучше.

Когда семье сообщили о смерти Эдуара, Мадлен приняла молчаливое облегчение г-на Перикура, прежде всего, потому, что, кроме отца, у нее теперь больше никого не осталось (как видим, в ней было что-то от княжны Марьи), и потом – война кончилась; пусть даже кончилась плохо, но по крайней мере кончилась. Мадлен долго вынашивала план вернуть тело Эдуара. Ей очень недоставало брата, и то, что он покоится далеко, будто в чужой стране, надрывало ей сердце. Осуществить желание было невозможно, правительство препятствовало этому. Она дала вызреть плану (на сей раз Мадлен действовала как ее отец), и когда она решилась, уже ничто не могло ее остановить. Она навела справки, тайно предприняла необходимые шаги, подыскала людей, организовала поездку, а потом против воли, или, во всяком случае, без согласия отца, отправилась за телом брата туда, где он погиб, и захоронила его там, где когда-нибудь будет похоронена сама. После чего она вышла замуж за красавца-капитана д’Олнэ-Праделя, встреченного во время этих событий. У каждого свой конец истории.

Но когда она сопоставила приступ, настигший отца в Жокей-клубе, потом его подавленное состояние, столь не соответствующее его привычкам, внезапное и поразительное желание отправиться на кладбище, где он вообще не бывал, и, наконец, его слезы, Мадлен стало за него неловко. Она страдала. С окончанием войны враги могли бы примириться, да только один из них был мертв. Даже мир сделался бесполезным. В ноябре 1919 года в доме было печально.

Незадолго до полудня Мадлен поднялась к отцу, постучалась в дверь его кабинета и увидела, что он в задумчивости стоит перед окном. Прохожие несли хризантемы, отовсюду доносились отзвуки военных оркестров. Видя, что отец погружен в свои мысли, Мадлен, стремясь отвлечь его, предложила пообедать вместе, и он согласился, хотя явно не был голоден, он ни к чему так и не притронулся, отправляя блюда назад, выпил полстакана воды, выглядел озабоченно.

– Скажи мне…

Мадлен поднесла к губам салфетку и вопросительно посмотрела на отца.

– Этот товарищ твоего брата…

– Альбер Майяр.

– Да, кажется… – с притворной рассеянностью подтвердил г-н Перикур. – Его?..

Мадлен с улыбкой подтвердила, кивая, чтобы подбодрить отца.

– Разумеется, его отблагодарили.

Г-н Перикур замолчал. Его всегда раздражала эта манера демонстрировать понимание еще прежде того, как он сам сознавал, что именно хочет высказать, у него в свою очередь возникало желание вести себя, как князь Николай Болконский.

– Нет, – вновь заговорил он, – я имел в виду, что мы, возможно, могли бы…

– Пригласить его, – сказала Мадлен, – да, конечно, прекрасная мысль.

Они надолго замолчали.

– Разумеется, не стоит…

Мадлен подняла бровь, почти позабавленная, на этот раз ожидая конца фразы, которого не последовало. В административных советах г-н Перикур мог взмахом ресниц прервать любую речь. В беседе с дочерью ему не удавалось даже договаривать фразы.

– Ну конечно, папа, – заговорила она, улыбаясь, – не стоит трубить об этом на весь свет.

– Это никого не касается, – заключил г-н Перикур.

Говоря «никого», он имел в виду «твоего мужа». Мадлен понимала, и ее это не задевало.

Перикур поднялся, положил салфетку, вяло улыбнулся дочери и направился к двери.

– О, и еще… – сказал он, задержавшись на миг, будто вдруг вспомнив какую-то деталь, – пожалуйста, позвони Лабурдену. Пусть заглянет ко мне.

Когда он выражался в такой манере, это означало «безотлагательно».

Через два часа г-н Перикур, властный и непреклонный, принимал Лабурдена в парадной гостиной. Когда мэр округа вошел, он не шагнул ему навстречу, не пожал руку. Они остались стоять. Лабурден сиял. Как всегда, он спешил, готовый оказать услугу, оказаться полезным, дарить, предлагать, о, как бы ему хотелось быть жрицей любви!

– Дорогой друг…

Это было обычное начало. Лабурден заранее трепетал. В нем нуждаются, он сможет помочь. Г-н Перикур знал, что зять использует некоторые его связи, знал, что Лабурдена недавно протолкнули в конкурсную комиссию, которой поручены эти военные кладбища, он не следил пристально за этим, просто фиксировал информацию, но главное ему было известно. В любом случае в тот день, когда ему потребуется полная картина, Лабурден скажет все. Да мэр, убежденный, что его затем и пригласили, уже был готов выложить все прямо сейчас.

– В каком сейчас состоянии ваш проект мемориала? – задал вопрос Перикур.

Удивленный Лабурден захлопнул рот, вытаращив куропаточьи глазки.

– Дорогой президент…

Президентами он называл всех подряд, так как нынче всяк являлся президентом чего-нибудь, это как dottore в Италии, а Лабурден обожал простые и практичные решения.

– Дорогой президент, если говорить начистоту… – Он замялся.

– Именно так, – ободрил его Перикур, – скажите мне все, это еще лучше.

– Так вот…

Лабурдену недоставало воображения, для того чтобы выдумать самую плохонькую ложь. Так что он решился:

– Тут у нас… хреново!

Лиха беда начало.

Вот уже больше года этот проект жег ему пальцы. Потому что всем казалось, что могила Неизвестного Солдата под сводами Триумфальной арки – это хорошо, но недостаточно; жители округа и члены ветеранских организаций – каждый хотел получить свой памятник. Его требовали все, за это проголосовали в Госсовете.