Кулшериф в высокой белой чалме и длинном чапане[51]выглядел внушительно. Он неторопливо двигался через толпу собравшихся, рассекая ее надвое, как крепкий ствол дерева режет в ледоход талые и рыхлые глыбины льда. Казанцы расступались поспешно в сторону, опасаясь хотя бы ненароком коснуться сеида. Губы старика тряслись, он был взволнован.

— Вот он, враг, за воротами Казани, так спасайте же, правоверные, и себя, и свой город!

Бой длился несколько часов. Трижды полки московского государя пытались приблизиться к городским стенам и столько же раз отходили назад, как пенящаяся волна сходит с берега и возвращается в родную стихию.

Трижды распахивались Арские ворота и с криком «Алла!» уланы Кучака с бунчуками и пиками наперевес бросались на пеший строй воеводы Микулинского.

Город оставался неприступен.

А вечером, когда в русском лагере отпевали великомучеников, а в Казани в полном безмолвии хоронили убитых, в покои к Сююн-Бике вошел Кучак.

— От царя Ивана — посол. — Улан пытался поймать взгляд любимой женщины. Он вспомнил прошлую ночь. Какие у нее были глаза! Темные и греховные!

— Я хотел поговорить с ним сам, но он желает видеть только тебя.

Бике равнодушно посмотрела на Кучака. Ничто в ней yжe не напоминало ту, ночную, женщину. Не было в ее глазах и жаркого желания любить.

— Привести его ко мне! — распорядилась Сююн-Бике. Перед ней стоял только покорный слуга.

— Слушаюсь, ханум, — приложил Кучак к груди руку.

В сопровождении стражи вошел посол. Он снял с головы шлем и отвесил бике поклон.

— Мир вам! — коснулся урус кончиками пальцев холодного мраморного пола.

Рука скользнула за пазуху и вытащила на свет божий грамоту. Кучак взял протянутый свиток и передал его госпоже. Бике развязала послание урусского хана, перетянутое атласной лентой, и стала читать.

Сююн-Бике, царица казанская! Пишет тебе царь и великий князь всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй. Сдай град Казань на милость государеву, ибо казанские земли завсегда русскими были! А православных, что в полоне у тебя и которых словно скот держишь, — отпусти! И будет тебе на том честь великая, сама же царицей на Казани останешься. А ежели хочешь в кормление город заполучить на земле московской, быть тому! Ежели откажешь государю, станешь рабыней его. Стены твоего града порушим, тебя в башне под стражей держать будем!

Сююн-Бике аккуратно свернула грамоту и посмотрела на посла.

— Знал ли ты, что в ней написано, гяур? — спросила она строго.

— Знал, государыня, — печально сознался посол. — Я это письмо писал со слов царя нашего Ивана Васильевича… Ты меня, видно, царица, не припомнишь, а я ведь у твоего супруга покойного, царствие ему небесное, у Сафа-Гирея, толмачом был. В зиндане сидел, смерти дожидался, а после кончины хана помилование получил. Сафа-Гирей отпускную всем дал. Настоящий хан был!.. Упокой, Господь, его душу, — поднял он руку, чтобы наложить на себя крестное знамение, но удержался под строгим взглядом Сююн-Бике. Только и уперлись глаза в белый свод.

— Знал ли ты, гяур, что это послание оскорбляет не только меня, но и всех казанцев?

— Знал, царица. Только на то не моя воля, а самодержца.

— Знал ли ты, что, быть может, шел на смерть? — не удержался от вопроса улан Кучак.

— Знал, — выдохнул бывший толмач.

— И, несмотря на все это, ты решил идти? — удивилась Сююн-Бике.

— Я — чадо государево, царица, — отвечал посол. — Мое ремесло ратное, а значит, и к смерти должен быть привычен.

— Письмо, которое ты принес, зовет нас в неволю.

— Но только ли неволю несет оно, государыня? Эта грамота может освободить многих христиан от полона. Я сам был рабом в вашем юрте. Незавидная это участь.

— Мы не поймем друг друга, — холодно отвечала Сююн-Бике. В ней проснулась кровь чингизидов, а стало быть, кровь победителей. — Но я вижу, что ты настоящий воин… Твоя смелость внушает уважение. Проси что хочешь, я постараюсь исполнить твое последнее желание. Может, ты хочешь написать жене?

— У меня нет жены, царица. Я прошу одного… живота.

— Вывести его за стены Казани, и пускай идет куда хочет, — повернулась бике к страже. Чингизиды могут не только проливать кровь, они могут быть и великодушными.

Ночью царев полк и большой полк касимовских татар под началом Шах-Али снялись в самый ливень со своих биваков и двинулись в обратную дорогу, к Москве.

Царь изрядно продрог и согревался сладкой медовухой, черпая ее серебряным чеканным ковшом прямо из бадьи.

— Трогаемся! — наказал государь воеводе Микулинскому и, помолившись напоследок Спасительному образу в домовой церкви, смахнул в умилении слезу с похудевшего лица. — Теперь к Нижнему, а оттуда в Москву! — махнул он рукой.

Стольничий уже был наготове — держа под уздцы молодого вороного коня, осмелился посоветовать:

— Государь-батюшка, поосторожнее бы! Конь-то уж больно горяч!

Другой стольничий подставлял под ноги государевы скамью.

— Пшел прочь! — отпихнул он от себя холопа. — Сам заберусь!

Царь проворно сел на коня, а жеребец нетерпеливо переступал стройными ногами, месил копытами грязный талый снег.

— Стой, шальной! — Конь, почуяв уверенную руку хозяина, громко и трепетно заржал, догадываясь о предстоящей дальней дороге. — А ты, стольничий, зови ко мне царя Шах-Али. Мне с ним переговорить надобно.

Ратники, будто бы и в неохотку, сворачивали знамена, а потом полк за полком уходили вверх по Волге в сторону Нижнего Новгорода. Вокруг, у самого леса, где совсем еще недавно было тесно от шатров, сделалось привольно. Только раздавались команды сотников и тысяцких да многошумно распоряжался вездесущий Адашев:

— Быстрее! Государев полк уже в пути.

Дольше всех оставалась стоять на Казанской земле домовая государева церковь. Полукруглый Христовый купол с крестом на самой вершине словно поглядывал, что происходит вокруг. Полки снимались со своих мест, разбирали пушки, навьючивали их на усталых исхудавших лошадей и с матерком подгоняли в обратную дорогу.

— А с церковью-то что делать? — спросил князь Мстиславский пробегавшего мимо окольничего Адашева.

Алексей Федорович остановился, глянул на деревянное хрупкое строение — оплот Христовой веры на Казанской земле. А потом, в сердцах махнув рукой, приказал:

— Разобрать ее надо… С собой в Москву увезем! Иначе запалят ее здесь.

Церковь разобрали скоро, и, скрипнув колесами, поезд тронулся.