Изначально Савенко планировал съездить в Ташкент «на год – на два», а затем вернуться в Ленинград. Но судьба внесла свои коррективы: в 1968 году он «встретил прекрасную женщину и – женился», оставшись в Ташкенте уже навсегда[330]. Весь рассказ Савенко свидетельствует о самой что ни на есть «доброй» воле, которая привела его на восстановление Ташкента: никто физически не вынуждал его отправляться в другой город, а тем более жениться там и заводить новую семью.

Савенко прямо говорит о понуждении внутреннем: в глубине своей души он ощутил потребность отправиться в Ташкент. Об этом его состоянии, конечно, можно спорить сколько угодно – ведь сам он не уточняет, была ли его душа советской, кантианской или, может, витгенштейнианской или какой бы то ни было еще. Ни один историк не сможет вполне расшифровать душевную тайнопись, основываясь лишь на паре-другой замечаний; впрочем, и в них Савенко дает небольшую подсказку. Так, описывая свое решение ехать в Ташкент, он ни разу не упоминает о советских ценностях и в целом о какой-либо идеологической мотивации; он скорее говорит об общеморальной установке, гласящей, что «друг познается в беде».

Схожим образом описывает события того времени и московский инженер Василий Карпенко: прочитав еще в детстве роман А. С. Неверова «Ташкент – город хлебный» [Неверов 1925], Карпенко буквально влюбился в этот город. С землетрясением он получил превосходный шанс наконец побывать в городе своей мечты, который стал ему вторым домом[331]. У Неверова юноша отправляется в Ташкент из-за голода в Поволжье: в славящемся изобилием городе он чает найти провизии и вернуться домой, чтобы спасти семью. В 1966 году роли сменились: сам Карпенко вез свой хлеб – свое ремесло – Ташкенту. Беседы с участниками событий, запечатленные в этом относительно недавнем фильме, подчеркивают традиционные аспекты советской реакции на случившееся землетрясение, но также они указывают и на выбор, совершавшийся в тех случаях, когда одни решались отправиться в Ташкент, а другие – покинуть его.

В моральном отношении понятие «доброволец» несет положительную коннотацию, указывая на человека, который принял независимое решение пожертвовать своим временем ради помощи другим. В этом смысле строитель, чья душа увлекла его в Ташкент, является добровольцем, хотя иной читатель, пожалуй, и может задаться вопросом о его моральных обязательствах перед ленинградской семьей. Но добровольчество вполне можно рассматривать и в философском ключе, где под ним разумеется скорее самостоятельность принятого решения, а не его моральная оценка.

Если Савенко и Карпенко добровольно в Ташкенте остались, то другие по доброй воле оттуда уехали. Говоря о добровольчестве, зачастую подразумевают лишь положительный вклад в некое дело, но не стоит забывать и о множестве случаев, когда люди выбирали отъезд. Мы уже упоминали об интенсивной ротации и переселении, однако эти факты мало говорят о том, почему именно люди покидали город. Статистики, которая вполне проясняла бы этот момент, не существует, но, согласно некоторым документам, многие инженеры просто предпочли покинуть город. Так, по официальным данным для РСФСР, из тридцати трех московских специалистов, прибывших в Ташкент, шестнадцать – по разным причинам – решили вскоре вернуться домой. Одни уехали из-за проблем со здоровьем, другие – по семейным обстоятельствам; по крайней мере один прямо отказался работать в Ташкенте; кто-то ушел по собственному желанию, а кого-то уволили[332].

Несомненно, многие добровольно отправлялись в Ташкент по причине финансовой выгоды подобного вояжа: хотя советское правительство постоянно именовало тысячи прибывавших в Ташкент рабочих «добровольцами», за поездку в Ташкент они получали весьма солидную компенсацию. Подобная практика применялась, очевидно, не только для преодоления последствий землетрясения: в историографии неоднократно описано, каким образом власти заманивали рабочих на большие советские стройки, – что существенно противоречит утверждениям правительства о многочисленных «добровольцах» [Ward 2009: 48, 90][333]. Что касается Ташкента, здесь государство с большим вниманием отнеслось к льготам, предоставляемым работникам; получаемая ими денежная надбавка в некоторых случаях доходила до пятидесяти процентов от оклада[334]. Спустя два десятилетия, когда такие же добровольцы отправились в Чернобыль, условия получения льгот стали настолько запутанными, что властям пришлось выпустить специальные брошюры, эти подробно их разъясняющие[335].

Поскольку большинство рабочих прибывали в Ташкент лишь на время, львиная доля причитавшихся им надбавок рассчитывалась исходя из того, чтобы на них можно было содержать оставленную дома семью; словом, это был вовсе не долгожданный и внезапный золотой дождь. Бюджетные издержки на переброску рабочих в очередной раз заставляют усомниться в официальной трактовке термина «доброволец». Власти прекрасно понимали, что если в достаточной мере не компенсировать подобные расходы, то на ташкентских объектах будет недостаточно рабочих: ведь каждый будет по своему усмотрению выходить или не выходить на работу, а если и выйдет, уходить. И тем не менее, несмотря на спорное понимание государством идеи добровольчества, само решение о принятии предлагаемых с поездкой в Ташкент льготных выплат принималось, очевидно, по собственной доброй воле.

Работникам с семьями следовало не раз все обдумать, прежде чем соглашаться ехать в Ташкент; возможно, покидая Ленинград, Савенко оставлял позади и непростую жизненную ситуацию. Подобные семейные истории окутаны дымкой таинственности, но имеются данные о прибывавшей в Ташкент молодежи.

Комсомол с самого начала участвовал в патрулировании разрушенного города, а вскоре энергично присоединился к его восстановлению. В «Комсомольце Узбекистана» печатали фотоснимки студентов текстильного и политехнического институтов на разборе завалов, а также многочисленные письма, в которых молодые люди со всей страны выражали желание помочь[336]. Один комсомолец из Баку, к примеру, писал о горячем желании «отправиться в Ташкент, чтобы помочь в восстановлении города», так как сам он был «слесарем-трубопроводчиком [и умел] управлять бульдозером»[337]. Подобное указание на профессиональные навыки может, пожалуй, создать ошибочное впечатление, что каждый, кто решал поехать в Ташкент, обладал должными знаниями и умениями для выполнения предстоящих работ. На деле же комсомольское усердие скорее привносило еще большую сумятицу в процесс восстановления города.

В идеале предполагалось, что коммунистическая молодежь со всех концов страны будет стекаться в Узбекистан, поможет городу восстать из праха, в процессе еще более просвещаясь по части коммунистических ценностей. Официальные документы и протоколы заседаний очерчивают контуры подобной учебно-воспитательной практики, аккуратно вписанной в повестку дня, впрочем весьма мало – если вообще хоть как-то – соответствовавшей ритму каждодневной жизни молодых людей. По сравнению с концом двадцатых годов, когда комсомольцы энергично трудились как на стройке Днепрогэс, так и на ниве идеологической пропаганды, тот запал был