Это длилось недолго, всего лишь крохотный осколочек кратчайшего мига. Рядом с истаивающими в пламени и в самозабвении битвы Жутью да Родом вырос, как из-под земли, Огнелюб. В руках у столетнего кователя был тяжеленный дрын, и дрыном этим Зван принялся колотить сгорающих заживо обрядотворителей. Мгновением позже к кузнеческому старосте присоединился Яромир, потом ещё кто-то… Тумаками, толчками, бранью незваные спасители вернули творцам обрядового действа понимание истинного положенья вещей. Пылающие божеские подобья распались; кто-то кинулся к реке; кого-то, повалив, хлестали чем ни попадя, сбивая огонь…

Кудеслав тоже рванулся было туда, на подмогу, но его остановили внезапные слова Белоконя. Нет, волхв-хранильник Светловидова капища не к Мечнику обращался – он вообще ни к кому не обращался, разве только к самому же себе:

– Досадища… Так удачно сложилось – и поломали, поломали-таки…

Успевший уже отбежать на пару шагов Кудеслав запнулся, непонимающе глянул через плечо.

На кого бы волхву досадовать этак по-злому? На неосторожных, которые влезли в самый огонь и безнадёжно испортили действо? Ой, что-то мало похоже – вроде как не замечалось в нынешнем действе ничего особо удачного… Уж не на доброхотных ли спасителей серчает хранильник? Да нет же, чушь – на тех-то за что?!

А на Белоконевом лице вместо давешней радости читалось горчайшее разочарование. И ещё читалось на лице волхва желанье вырвать собственный язык. Желанье, не воплощаемое в действие лишь оттого, что неосторожные слова с этого самого языка уже упорхнули.

Почему-то вдруг припомнился Мечнику стародавний (ещё при жизни родителей случившийся) пожар, выжравший без малого треть града. Занялось тогда у самых Речных ворот, на подворьишке однорукого Культи. Занялось, разгорелось, перекинулось на соседние кровли… И вдруг круто пошло на убыль, причем само собою, безо всякой видимой причины: оглоушенные внезапностью беды Культины соседи не только пламя тушить, а даже именье и домочадцев спасать мешкали. Лишь сам же Культя – даром, что увечный – кинулся в самое нутро ветхого своего жилища, успевшего оборотиться гигантским костром, и выволок-выручил угорелую дочь (помнится, о той в тогдашнюю пору ходила слава первейшей в роду раскрасавицы). Вот после этого полымя опять-таки ни с того, ни с сего взъярилось с новою злобой и спалило почитай весь Речной конец. А кабы Кудеславов родитель да очень кстати случившийся в граде Белоконь не накликали страшеннейший ливень, родовое гнездо выгорело бы без остатка.

Кудеслав, бывший тогда ещё всего-навсего Кутькой, запомнил, как отец и хранильник вернулись с пожара – мокрые, измаранные чёрными копотными подтёками; как они сушились у очага, жадно хлебали брагу, и отец говорил, что Огнь наверняка принял Культеву девку за жертвенный дар и смилостивился было, но когда дарёное отняли, то, понятное дело, освирепел пуще прежнего. Белоконь согласно кивал, поддакивал:

– Твоя истина. Люд бездельствует, лишь молит беду, абы обминула… Краснейшая девка общины кинута в горящем срубе… Впрямь ни дать, ни взять – требный обряд! – И вздыхал сокрушенно: – Ах же ж досада! Этак вот удачно сложилось – столь похоже на нужное, что нужное-то и начало уже своею волей доделываться… Ещё б чуть подольше – и доделалось бы, по-правде сбылось… А этот увечный дурень всё поломал!

Почему именно теперь вдруг столь ярко ожило в памяти то, давнишнее? По нечаянному созвучию тогдашних и нынешних Белоконевых слов? Тогда огонь, нынче огонь – поэтому? А сам-то Белоконь подозревает ли, какие именно вспоминанья навеяли тебе его нечаянные слова? Леший знает, что именно, но уж что-то волхв да подозревает. Нехорошее что-то. Опасное.

Боги знают, как Мечник догадался об этом – по пристальному, оледенелому Белоконеву взгляду, или по едва заметному движенью волховских пальцев, крепче перехвативших тяжкий посох, оконеченный острым железом… Так, иначе ли, но Кудеслав с поразительной ясностью распознал хранильникову мысль: коль уже поздно законопачивать собственный рот, остаётся принудить к молчанью того, кто невольно подслушал опрометчивые слова и задумался над их смыслом… принудить бы его к молчанью теперь же… решительно… НАВЕРНЯКА…

Нет, Мечник ни за что б не поверил, будто волхв решится на деле осуществить это самое “наверняка”. Мечнику вполне хватило того, что друг Белоконь способен допустить на ум такую мыслишку. Пускай мимолётную; пускай даже какие-то очень веские и очень праведные основанья (скажем, страх за многих-многих людей) заставили хранильника подумать то, о чём он подумал – утешенья ли это?

Кудеславовы пальцы по давней привычке вздёрнулись озадаченно теребить бороду, но вместо стриженных мягких волос неожиданно ткнулись в колкую, не более чем двухдневную щетину.

Ткнулись.

Пальцы.

Правой руки.

Те самые пальцы, которые минуту-другую назад прочней прочного укоренились в гимнастёрочном кармане, теперь вольно шарят по подбородку. Отпустил их, стало быть, мешочек с колдовскими вещицами…

А вокруг – залитый туманом и ветром стонущий лес, и никаких костров, никаких древних вятичей нет ни вблизи, ни вдали, а есть замершие где-то на грани близи и дали две девушки с винтовками… Ага, остановились-таки, углядели, наконец, что товарищ лейтенант изволил отстать и клякнет в дурацком столбняке…

В столбняке…

Столбняк-то не проходит; столбняк отпустил тело, но подмял разум, оборотил его подобием неспешного омута-водоворота, который надоедливо крутит в себе одно и то же, одно и то же, одно и то же…

“Битва! Битва на самом верху! Битва ли?!” И сплетаются, стонут, взвывают полыхающие яростным пламенем чёрная кобыла и белый конь…

“Столь похоже на нужное, что нужное-то и начало уже своею волей доделываться…” И два коня, неистовствуя на плосковерхом кургане, всплёскивают в небо огромные тени свои: бледно-белесую (от белого) и чёрную (от ржаво-гнедого)…

“Выстилаются тени – всё длинней, всё мутней – мимолётная немочь честной сути вещей, уплощение правды…” И чёрная кобыла, сладострастно стеная, дёргает крупом – вниз да вверх, вниз да вверх – над распростёртым девичьим телом…

И ещё многое другое крутит, крутит, крутит в себе медленный вязкий водоворот… месиво, которое вот-вот сложится в нечто смертельно важное… незаменимое… исконное… вот-вот сложится…

– Михаил! Товарищ лейтенант! Миша!

Это Вешка. Оставила юную Марию Сергевну стоять, где стояла, а сама возвращаятся. И орёт на весь лес. На весь кишащий немцами лес. Господи, да какой же столбняк, какое волшебство это выдержит?!

Встряхнувшись, лейтенант РККА Михаил Мечников махнул Вешке рукой – всё, мол, в порядке, не волнуйся так. Вешка, впрочем, лейтенантскую жестикуляцию то ли не поняла, то ли поняла, но не поверила. Во всяком случае, шагу санинструктор не убавила.

С унылым стоном Михаил двинулся ей навстречу. Чисто машинально он запустил руку в нагрудный карман – втолкнуть поглубже мешочек с амулетами (или как там следует называть такие вещицы?) – и вдруг снова обмер.