В этот миг ему казалось, что любовь не может остаться без ответа. Если она зародилась в его сердце, она должна быть и в сердце той женщины, которая ему ее внушила. Он верил в то, что любовь рождает любовь, не зная, что эта вера не что иное, как самая мучительная ирония жизни.

Может быть, благодаря тому, что он так долго болел и был лишен возможности жить той беспечной жизнью, которую обычно проводят мальчики, в нем развилась наклонность к мечтательности, игравшая большую роль в его развитии. Он вкладывал в свое чувство любви больше, чем всякий другой молодой человек в его годы, а кроме того, он вносил в нее одно редкое свойство, обычно не совместимое с любовью, – он мог философствовать.

Он так много читал, так много мечтал, и, если не считать их взаимной любви с Джи, он был так одинок, что по взглядам своим он мог стать только или мизантропом, или мечтателем. Его честность, его неиспорченность, его прямота, а также невозможность до недавнего времени заниматься каким-нибудь спортом сделали его именно мечтателем.

Он был чист как по природе, так и вследствие здорового влияния Джи. И если он был немного педант, то вместе с тем он был самостоятелен и смел.

В нем пробудилось безумное желание излить то, что жгло его ум и сердце: сказать Доре о своей любви.

– Дора, – начал он, и ему показалось, что голос его звучит ровно.

Дора высвободила свою руку и спросила:

– Ты что-то сказал, Рекс?

Этот простой вопрос подействовал на него хуже насмешки; он не мог продолжать.

Она уже поднималась по лестнице, по красному ковру, он шел за ней; момент был упущен.

Ион стояла у входа в зал с немного утомленным видом, но прекрасная, как всегда. На ней было платье, которое Николай непочтительно называл «карманным экраном». Часть гостей уже собралась, музыка играла.

Рекс поспешил пригласить Дору на несколько танцев: позднее она должна была петь.

Ожидали на этот вечер также Рекамес, а Кавини должен был играть.

– Здорово! – воскликнул Николай, услыхав перечень всех этих знаменитостей и красавиц.

Он танцевал с Ион, которая любила его, как никого на свете, и все еще видела в нем не молодого человека, а своего маленького сына, появление которого на свет было ее самой большой радостью в жизни. Они оба танцевали прекрасно, и рядом с ним она казалась его сестрой.

– Ты красавица, мама, и прямо персик, – сказал он ей.

– А ты – мой дорогой бэби, – ответила она, смеясь и вся сияя от удовольствия.

Рекс, танцуя с Дорой, чувствовал себя опять рабом своей мечты. Ему на самом деле казалось, что он видит Дору в первый раз; все прочитанные им стихотворения и романы, в которых говорилось о любви и о любимых женщинах, вставали в его памяти; все мысли его были точно окрашены в золотой цвет.

Во время танца Дора случайно наклонила голову и задела его щеку своими волосами. От этого прикосновения все существо его так радостно содрогнулось, что он бессознательно крепче прижал ее к себе и рука его, которой он держал ее, задрожала.

Неужели она не испытала того же? Она должна была испытать!

Когда он выпустил ее, сердце его усиленно билось, а молодая кровь играла как вино.

Он не хотел больше танцевать ни с кем другим и выскользнул на балкон.

Лондон сверкал и шумел вокруг него, полный напряженной жизни, и он сразу почувствовал себя заодно со всем этим приливом жизни, с золотым светом внизу, с серебряным наверху и с сияющей голубой ночью кругом.

На улице захохотал мужчина, голос девушки ответил ему смехом; сирень качала своими лиловыми кистями и наполняла теплый воздух сладким ароматом; ракитник блестел как бледное золото.

Юность Рекса также пылала в нем, подобно факелу на горе, внезапно вспыхнувшему во всем своем пышном блеске.

– Я живу, я живу… – твердил он себе с возбужденным и юным смехом.

Ему страстно захотелось очутиться опять в саду Джи около табачных цветов и снова насладиться их опьяняющим запахом.

Сидеть там около них с Дорой и целовать, целовать ее!..

Он вдруг заметил, что оркестр умолк, что все направились в музыкальный зал.

Кто-то должен был петь – Дора или Рекамес, во всяком случае, он хотел послушать.

Он увидел Дору рядом с Ион; Кавини стоял около них, несуразно размахивая руками и глупо улыбаясь.

Вдруг все стихло. Кавини перестал жестикулировать, уселся за рояль, и первые звуки «L’Heure Exquise» упали в тишину, как лепестки цветка.

Рекс слушал, полный упоения; каждая нота голоса Доры находила отклик в его душе.

Романс был окончен; наступила минута полной тишины, затем раздался взрыв аплодисментов.

Когда они смолкли, Рекс услышал за собой голос, который показался ему знакомым. Стараясь припомнить, чей это голос, он обернулся и встретился взглядом с темно-золотыми глазами Паскаля.

– А, Рекс!

Они холодно кивнули друг другу. Рекс отвернулся и продолжал слушать, но, хотя пение по-прежнему доставляло ему наслаждение, радость покинула его.

И сразу в его голове завертелся вопрос: как отнесется к этому Дора?

Ему недолго пришлось ждать ответа. Взглянув на Дору, он увидел, что и она заметила Пана и приветствует его своими чудными зелеными глазами, мерцающими так, как будто за ними зажглись свечи; на лице ее отразилось страстное упоение. Рекс почувствовал себя как земной житель, видящий другого у врат рая. Но Дора достаточно овладела собой, и восторг на ее лице сменился официальной улыбкой.

А он?

О, несомненно, он тоже заметил радость Доры. Когда Рекс увидел его впервые, лицо его было спокойно, а теперь он страшно побледнел.

Рекс стал присматриваться к нему.

Пан постарел, его густые темные волосы на висках подернулись легкой сединой, около глаз и в углах рта протянулись бесчисленные морщинки, и все-таки, несмотря на все это, он был еще чертовски красив, и Рекс чувствовал, что ненавидит его за это.

Желая соблюсти вежливость, он направился к Пану.

– Когда возвратились? – спросил он.

– Только сегодня днем; из Парижа, Петербурга, Пекина.

– Интересное путешествие. По-видимому, вас побудило к нему созвучие названий? Надолго сюда?

– Не имею понятия.

– Где вы остановились?

– У «Ритца». Ты должен как-нибудь у меня пообедать.

– Благодарю, я уезжаю завтра. Мы с Николаем Лассельсом в Магдалене.

– А! Бледные тени моей юности!..

– В самом деле?

Им больше нечего было сказать, и они враждебно взглянули друг на друга.

– Ну а в Гарстпойнте что слышно? – небрежно спросил Пан.