и надежнейший — корейский способ, которым до сих пор пользуются наши пантовары.

Иван Федорович бросил в ведро плитку кирпичного чаю. Он немного раскидал костер, чтобы огонь не был таким жарким, а когда чай распустился и вода стала вяжущей, но еще не закипела, он окунул панты и тут же быстро выхватил, сдувая с них пар и тщательно при этом осматривая, не лопнула ли на молодых рогах тонкая кожица. Убедившись, что все в порядке, он снова на мгновение окунул их. Четыре раза он таким образом заваривал панты, а когда они немного остыли, то в нескольких местах наколол их иголкой. Кровь через проколы не проступила — значит, первоначальная заварка прошла хорошо. По тому, с каким напряжением Иван Федорович проделывал это, можно было судить, что самое главное в процессе заварки — это уловить тот миг, когда вода дошла до кипения, но еще не закипела. Очень крутой кипяток запечет, но не заварит кровь, а нежную кожицу на пантах прорвет.

Иван Федорович подвесил панты на ветку ильмы.

— Так они должны висеть четыре часа на холодке, а потом опять заварим, но уже покрепче, — сказал он. — А теперь малость и поспать можно.

Было четыре часа утра. На горизонте уже обозначилась розовая полоска близкой зари. В лесу было прохладно. Мы легли у самого костра.

Разбудил нас восход. Тихая Алга уже сверкала под лучами встающего солнца. Лес дышал утренней свежестью. Мы вскипятили чай, позавтракали, и ровно без четверти восемь Иван Федорович снова подвесил над огнем ведро. Он и на этот раз не дал круто закипеть воде, а когда она едва тронулась, то снова принялся заваривать панты. Теперь он держал их в ведре минуты две — три, после чего вынул, дал им остыть и снова погрузил в воду. Так, с короткими перерывами, он заваривал их почти час и после вновь на четыре часа подвесил их на холодок. Несколько раз он прокалывал панты иголкой, но кровь нигде не просачивалась.

Третью заварку он произвел уже в полдень. Когда вынул панты из густой клейкой воды, то долго осматривал их на солнце и, ничего плохого не обнаружив, повесил на том же дереве.

— Ну, как будто хорошо заварилась, — сказал он не очень решительно, словно еще не был в этом уверен. — Нужно, чтобы кровь заварилась не сразу, а как бы слоями — сперва верхний слой, потом средний, а дальше уж вся до конца.

— Ради такого случая, Иван Федорович, можно выпить по маленькой, — сказал я, доставая бутылку.

— Что ж, паря, по маленькой, пожалуй, можно...

И не успели мы чокнуться, как в пяти шагах от нашего привала зашумели кусты. Иван Федорович инстинктивно схватил ружье, вскинул его и стал ждать. Из зарослей, весь вымокший, с сияющим, счастливым лицом показался Василий Карпович Дынгай.

— Эх, напугал, паря! — сказал Нечебуренко. — А я ведь чуть уж курок не спустил...

— Зачем в человека стрелять, — разве в тайге зверей мало? — смеялся Дынгай. — Шел, понимаешь, берегом Алги, вдруг ветер дымок принес. Понял, что панты заваривают; давай, думаю, схожу, узнаю, как нынче охота на изюбря — есть, нет ли? — Он подошел к висевшим на ильме пантам, внимательно осмотрел их со всех сторон. — Однако, не худо заварил, да и панты ладные.

— Куда путь держишь? — спросил Иван Федорович, очень довольный, что встретился со своим старым другом.

— На свои солонцы, куда же?

— А мы уже отстрелялись.

— А ты, паря, уже успел с Иваном Федоровичем за изюбрем сходить? — обратился ко мне Дынгай.

— Успел, Василий Карпович. Как вернулся в Ключевую, через несколько дней увязался за охотником.

— А со мной на солонцы пойдешь?

— А далече они, солонцы твои?

— Конечно, за изюбрем близко не ходят, — сказал нанаец. — До Таланджы километров десять, а там у меня оморочка припрятана...

— Ладно, Василий Карпович, подумаю, а пока садись, выпьем в честь нашей встречи...

— Это, однако, можно, — весело согласился он.

3

Остаться с нами ночевать Дынгай не захотел. Он тоже дорожил каждым днем, чтобы не упустить время первой пантовки. Он очень звал меня с собой, говорил, что Таланджа красивая река, а на солонцах охота на изюбря не менее интересна, чем на Алге.

— Хорошие у меня там солонцы есть, я их еще с осени приготовил, поедем...

И я согласился.

Тепло простившись с Иваном Федоровичем, мы в сумерках тронулись в путь. Дынгай быстро отыскал зверовую тропу, и через три часа мы уже вышли на Таланджу, где у Василия Карповича действительно была спрятана оморочка. Я спросил его, почему он не хочет заночевать на берегу Таланджи, а завтра чуть свет отправиться к солонцам, и он ответил:

— Зачем время терять? Оморочка пойдет спокойненько, по течению. — Потом спросил: — Как на Алге, хорошо было?

— Не худо! — ответил я.

— Алга тоже ничего себе речка. Она, знаешь, куда ветер подует, туда и течет...

— Почему это, Василий Карпович?

Он промолчал.

— А почему она Алгой зовется, что значит по-нанайски Алга?

— Не знаешь почему? — переспросил он, и мне показалось, что лицо его при этом стало печальным. — Алга — это имя нашей девушки.

— Значит, с ней здесь что-нибудь случилось важное, если в ее честь речку назвали, верно?

— Однако, паря, верно...

И вот что он рассказал:

— Давно дело, говорят, было, однако, вспоминают о нем и в Улике, и в Гаиле, и в других таежных селениях на наших малых речках. Жил молодой охотник Кянду, очень смелый, отчаянный был человек, ничего, говорят, не боялся. Медведя или рысь в тайге встретит — в сторону не свернет; за пантами пойдет — следом за ним счастье бежало. Такой, знаешь, был тот Кянду, что девушки на него заглядывались; однако, он только одной улыбался при встрече. Все думал, что весной, после удачной зимней охоты, большой выкуп даст за нее, к себе в новую юрту приведет. А звали ту девушку Алга. И тут, откуда ни возьмись, беда с Кянду приключилась. Лег он однажды возле самой речки поспать,