– И че? – спросил Мышь. – Правда? Охотники снова засмеялись.

– Я и говорю, оборотень страшнее всех, – сказал Длинный.

– И опять дурак, – махнул рукой Левша. – Оборотень... Волк – он и есть волк. Больше только, крупнее... Не оборотень, если хотите знать, самый страшный зверь... Мне волк...

– Ты им про Городок-на-Камне расскажи, – Гвоздь сгреб себе под спину соломы, поворочался, устраиваясь, и замер, приготовившись слушать.

Это была его любимая история. И ее каждый раз рассказывали всякому, вступающему в отряд.

Левша отхлебнул вина. Историю про Городок-на-Скале не следовало рассказывать абы как или делать перерывы на еду и питье.

– Это, значит, давно было. Ну... Считай десять лет назад. Почти десять лет, – быстро поправился Левша, глянув на Стука.

Тот кивнул.

– Мы как раз упыря нашли. След. Он, гадина, на тракте промышлял, вроде как под разбойников работал. Перехватит одинокого путника, кровь не всю выпьет, оставит, чтобы лужа получилась. И следы своих зубов ножом прикрывал. Располосует, блин, и бросит. И товар унесет. Деньги, одежду... Хитрый был... Но Ловчий его просек. Нюх у нашего Ловчего на таких тварей. Вот мы и пошли. Аккурат после Пасхи мы тварь эту нашли, кол в брюхо, как положено...

– А зачем кол в брюхо? – не удержался Длинный.

На него шикнули. Левша подождал, пока снова установится тишина, и продолжил.

– Упыря мы припечатали, потом спалили – вместе со шмотками, со всем добром. Нельзя после упыря наследство принимать. Сожгли, значит, и двинулись к Полю. Там герцог турнир устраивал, а Ловчий иногда на турниры заезжал, потолкаться, поболтать, а то и поучаствовать... Он у нас из благородных. Я сам слышал, как его звали в бугурт...

– Куда? – переспросил Мышь.

– В бугурт. В свалку, по-нашему. Типа, стенка на стенку у рыцарей. Сойдутся и давай молотить друг дружку. Вот Ловчего звал сам герцог. И сулился озолотить. Только наш Ловчий... Вот. И дорога к Полю шла как раз через Городок. Так себе город, если честно, тысяч на пять народу, стены, правда, каменные, башни, как положено, хутора вокруг. Короче – город и город. Они там живут в тесноте, по головам друг у друга ходят, где живут, там и гадят...

– Мы тут в город ездим, – закивал Длинный, – и точно, свиньи...

Левша снова помолчал. Длинный кашлянул.

– И черт вынес нас к Городку к вечеру, – Левша огорченно покачал головой, снова до сих пор, уже десять лет не может смириться с этим вопиющим фактом. – Нас на дороге задержало... Ну, в общем, задержались мы. Въехали в город как раз перед тем, как они ворота закрывали. И ничего не почувствовали. То есть – ничего. То, что улицы пустые, так они всегда пустеют... Короче, разместились мы кое-как на постоялом дворе. И ведь снова – не обратили внимания, что чужих нет. Пустой двор. Только нас десяток.

Ловчий в замок пошел, его пригласили, как услышали, что сам Ловчий прибыл. Только и ему в замке ничего не сказали. Уроды.

Зверинец показывали, стол накрыли ему. А не сказали. Мы, значит, выпили, в кости поиграли, а Жмот, упокой Господи его душу, говорит, что бабу бы сейчас приласкать... Хозяин двора своих дочек спрятал. И, тварь брехливая, подсказал, куда можно по этому делу сходить. Была там у них вдова с тремя дочками, подрабатывала.

Вот Жмот и пошел. И я с ним поперся, тоже мягкого захотелось. Туда мы сходили нормально... Пару раз в дерьмо вступили, но это, сами понимаете, обычное дело. На обход наскочили, но те быстро сообразили, кто мы, – и отстряли.

Я еще тогда подумал, чего они целым десятком по улицам шастают, да еще с луками, и в полном железе... Какие такие дела у них ночью творятся?

И уже почти дошли мы со Жмотом...

...Они уже почти дошли до постоялого двора. Если бы не ошиблись поворотом и не уперлись бы в тупик – уже бы сидели с приятелями, прихлебывая местное пиво и рассказывая, какие заводные дочки у вдовы. Но Жмот решил, что нужно идти налево, Левша спорить не стал, а потом Жмот, когда они уперлись в чью-то запертую дверь, сказал, что отлить не мешало бы. Левша снова спорить не стал. Его немного мутило после выпитого. Или съеденного. Ему хотелось поскорее добраться до постели и уснуть. В разборке с упырем Левше достался ощутимый удар в грудь, и сейчас, покувыркавшись с девкой, он почувствовал боль, вроде как от треснувшего ребра.

– А я ей говорю, – голос Жмота звучал совсем рядом, но Левша приятеля не видел – в городах было запрещено жечь огонь после захода солнца, – я ей говорю, наклонись, говорю, а она мне – ты сюда пришел из меня акробатку делать? А я...

Левше показалось, что Жмот поперхнулся. И вроде как закашлялся. Тихо-тихо... Или всхлипнул. Или...

– Ты чего? – спросил Левша.

Тишина. Потом что-то зашуршало. Звякнуло что-то.

– Жмот! – окликнул Левша.

Он услышал дыхание и попятился. Дыхание было... чужим, что ли... напряженным. Левша уперся спиной в стену, вынул кинжал.

Чужое дыхание приблизилось. Левша до боли в глазах всматривался в темноту, но ничего не видел, только искорки плавали перед ним. Маленькие такие, разноцветные.

Дыхание было совсем рядом – протяни руку. Но Левша медлил. Он слушал дыхание. Дыхание всегда выдает человека в бою. Видишь ли ты, как поднимается грудь противника, или только слышишь, как он дышит в темноте, – все едино. Нужно только вовремя...

Левша взмахнул кинжалом еще до того, как понял, что противник атакует. Просто дыхание в темноте чуть изменилось, запнулось на выдохе. Клинок с хрустом вошел в плоть.

Крик. Протяжный крик боли.

Левша провернул клинок, стараясь удержать противника на лезвии, не отпустить его, не дать раствориться в темноте. В левой руке – кинжал. В правой – нож из-за голенища. Взмах туда, где должно быть лицо противника. Его горло.

Снова крик. Что-то острое обожгло скулу Левши. Толчок в грудь, Левша ударился затылком о стену. Перед глазами полыхнуло. Главное – не упустить оружие, подумал Левша. И не упасть. Не упасть...

Он так и простоял до утра, прижавшись спиной к стене и выставив перед собой клинки. Когда серый рассвет смог протиснуться между городскими строениями, Левша увидел Жмота, лежащего неподалеку, в луже крови. И увидел приоткрытую дверь напротив. И чью-то руку, свесившуюся с порога.

Потом в доме напротив открылось окно. И раздался крик. И ударила колотушка. И лихорадочный этот стук покатился по улочке, умножаясь и выплескиваясь к небу. Скоро уже весь город гремел, стучал и звенел. Ударил колокол. Казалось, каждый горожанин бьет, стучит, колотит во что-то, уже даже не предупреждая об опасности и не сообщая о преступлений, а отгоняя кого-то от себя, от своего дома, от своей души.

Оказалось, что кто-то, убивший Жмота, вырезал перед этим семью местного портного: отца, мать и четырех сыновей. И ничего не взял. Ничего. Левша решил поначалу, что спугнул грабителя, но потом оказалось, что это не первый случай в городе.