Когда-то, за пять столетий до нашей эры. Геродот, описывавший северную часть Европы, коснулся и Калужских земель, коснулся неопределенно, мимоходом, потому что никаких подлинных сведений о тех местах не имел. Толкователи историка усматривали из его слов, что от верховьев Днестра через Волынь, Белоруссию. Калугу и до самой Владимирщины простиралась пустыня. Она получила название Птерофории. Перьевой земли. Причиной названия стал снег, будто бы всегда паривший здесь в воздухе и состоявший их мелких перьев или пуха. Из этих удивительных мест и был родом Борей — северный ветер.

Вряд ли боярыня Морозова слышала о Геродоте, но его легенда обернулась для нес единственной правдой. Стылые волглые стены тюрьмы-сруба. Едва тронутое светом зарешеченное окошко. Зной-кий холод, которого не могло осилить ни одно лето. Голод — горстка сухарей и кружка воды на день. И тоска. Звериная, отчаянная тоска. Царь, казалось, забыл о ненавистной узнице. Казалось…

Но Боровск трудно, попросту невозможно забыть. Боровск — не Мезень и не Пустозерск, где кончит свои дни Аввакум. Восемьдесят верст от столицы — не дальний край, хоть и доводилось городу быть пограничным, стоять на стыке Московского государства с Литвой. И дело не в том, что владел им когда-то Дмитрий Донской и передал своему двоюродному брату, герою того же Куликова поля. Владимиру Андреевичу Храброму. И не в том, что от Владимировичей город перешел к Глинским, родным матери Ивана Грозного, что Грозный хотел передать Боровск старшему, собственной рукой убитому сыну, а при Борисе Годунове отошел он на содержание сыну шведского короля Густаву Ириковичу, не состоявшемуся супругу Ксеньи Годуновой.

Все это уже было историей, никак не тревожившей Романовых. Зато именно боровских наместников выбирал Алексей Михайлович для самых важных посольских дел. В 1659 году уехал отсюда Василий Лихачев послом во Флоренцию, а в 1667 году другой наместник — Петр Иванович Потемкин отправился послом сначала в Испанию, а потом во Францию. Город все время оставался на виду, и не потому ли выбрал его Алексей Михайлович для постоянно тревожившей его бунтовщицы.

После двух будто забытых лет в апреле 1675 года в Боровск приезжает для розыска по делу Морозовой стольник Елизаров со свитой подьячих. Он должен сам провести в тюрьме «обыск» — допрос, сам убедиться в настроениях узницы и решить, что следует дальше предпринимать. Стольнику остается угадать царские высказанные, а того лучше — невысказанные желания. Откуда боярыне знать, что чем бы ни обернулся розыск, он все равно приведет к стремительному приближению конца.

Мария Ивановна Романова, мать царя Михаила Федоровича

Сменивший стольника в июне того же года дьяк Федор Кузьмищев приедет с чрезвычайными полномочиями: «указано ему тюремных сидельцов по их делам, которые довелось вершить, в больших делах казнить, четвертовать и вешать, а иных указано в иных делах к Москве присылать, и иных велено, которые сидят не в больших делах, бивши кнутом выпускать на чистые поруки на козле и в провотку…»

Дьяк свое дело знал. Его решением будет сожжена в срубе стоявшая за раскол инокиня Иустина, с которой сначала довелось делить боровское заточение Морозовой. Для самих же Морозовой и Урусовой Федор Кузьмищев найдет другую меру: их опустят в глубокую яму — земляную тюрьму. И то сказать, зажились сестры. Теперь они узнают еще большую темноту, леденящий могильный холод и голод. Настоящий. Как приговор. Решением дьяка им больше не должны давать еды. Густой спертый воздух, вши — все было лишь прибавкой к мукам голода и отчаяния.

Решение дьяка… Но, несмотря на все запреты, ночами сердобольные боровчане пробираются с едой к яме. Не приходят со стороны, не выдерживает сердце у самих стражников. Вот только кроме черных сухариков ничего не решаются спустить. Не дай бог проговорятся узницы, не дай бог стоном выдадут тайну.

Евдокия дотянет лишь до первых осенних холодов. Два с половиной месяца проживет еще ее сестра: Федосьи не станет 2 ноября 1675 года. И перед смертью что-то сломится в ней, что-то не выдержит муки. Она попросит у стражника: «Помилуй мя, даждь ми колачика, поне хлебца. Поне мало сухариков. Поне яблочко или огурчик». И на все получит отказ: не могу, не смею, боюсь. В одном стражник не сможет отказать Федосье — вымыть на реке единственную ее рубаху, чтобы помереть и лечь в гроб чистой. Шла зима, и в воздухе висел белый пух. Спуститься в земляной мешок было неудобно, и стражники вытащили окоченевшее тело Федосьи на веревочной петле.

Участники разыгравшейся драмы начинают уходить один за другим. Ровно через три месяца после Федосьи не стало царя Алексея Михайловича. В Пустозерске был сожжен в срубе протопоп Аввакум. В августе 1681 года, также в ссылке, скончался Никон. А в 1682 году к власти пришла от имени младших своих братьев царевна Софья. Она меньше всего собиралась поддерживать старообрядцев, боролась с ними железной рукой. Но братьев Соковниных вернула из ссылки, разрешила им перезахоронить Федосью и Евдокию и поставить над их могилой плиту. Место это на городском валу получило название Городища и стало местом паломничества. И.Е. Забелин воспроизвел его, но в сегодняшнем Боровске уже нет памятной плиты, и можно лишь приблизительно определить ее положение, где поднимается современный многоквартирный дом.

А великолепное произведение Сурикова — если и были допущены художником исторические неточности, в нем безошибочно уловлен смысл, каким был наполнен для народа протест Федосьи Морозовой, тот отклик на ее бунт, который увлекал толпу. И невольно приходят на память строки Пушкина: «Что развивается и трагедии? Какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая — судьба народная».

Просто письмо

Письмо — оно было ничем не приметным и во всяком случае совершенно не нужным: не та тема, не те люди. Обычная для архивной работы «пустая порода». Впрочем… Пусть это не имело значения для меня, но все же как, каким образом в конверте 1766 года могли очутиться листы столетней давности — рядом с щегольским, как в прописях, почерком XVIII века торжественный запутанный кружевами полуустав XVII столетия? Мало того. Полуустав принадлежал грамотам — указам, которые рассылались царским именем воеводам отдельных русских городов. Это были не копии — оригиналы, значит, документы государственной важности, подлежавшие особо строгому хранению.

Конечно, нет правил без исключений, и адресатом, кому они высылались, был сам Никита Иванович Панин, фактический министр иностранных дел России. Но тогда и вовсе не понятным становилось, зачем именно ему, человеку, занимавшемуся всеми хитросплетениями политики сегодняшнего дня, могли понадобиться памятки внутренних событий таких далеких лет, да еще пересылаемые сугубо частным порядком. Что-то здесь было необычным, не говоря уже о той поспешности, с которой высылалось письмо. Начальник Московской конторы коллегии иностранных дел отвечал Панину на его запрос из Петербурга спустя какой-нибудь месяц: 3 апреля — 8 мая. Так быстро по официальным каналам дела не проходили, иначе чего бы стоила пышно расцветавшая российская бюрократия. И при всем том содержание письма ничего не объясняло. Московский корреспондент сообщал Панину, как находил свое отражение в документах постепенный приход к власти… царевны Софьи, вспоминал о виденном в частном доме золотом рубле с ее портретом и, наконец, посылал в качестве образчика несколько грамот.