К счастью, у Носкова нашелся доброжелатель – его коллега по школе, который по мере сил оберегал его – Александр Пахомович Казакевич (1889–1959):

Там же, где М. М.-2, есть еще учитель – бывший певец русской Оперы в Питере. Он недавно вернулся из Киева, и мы с ним теперь познакомились. Это настоящий «удалой молодец». Дружит он с М. М. и сильно влияет на него в житейских делах. Не явись он сюда – бедный Михаил окончательно бы запутался в собственной нелепости. Поет он не очень важно, но репертуар хороший. Пел у нас в театре Мусоргского. Теперь собирается петь сцену из Мазепы. Он сын местного крестьянина, женатого на еврейке. Зовут его Казакевич. У него милая жена и 2 мес. младенец[264].

Магда, заброшенная в глушь и будучи «столь далекой от всего, близкого духу»[265], ценила дружбу Носкова и Казакевича, радовалась их визитам и сама старалась выбираться к ним в гости:

Вчера пешком пришел №-2 с Казакевичем. Вечером К. пел, не знаю чью вещь на слова Пушкина: Для берегов отчизны дальней. Что-то очень красивое. И другое еще. Был хороший вечер и ушли они поздно. Счастливому Михаилу отец прислал муки белой. На днях он явится еще за ней. Они с Казакевичем зовут на Пасху к себе в Чернецово и обещают угостить чаем с сахаром и куличом. Хочу сходить пешком, ибо нанимать лошадь не по средствам. К счастью, на праздниках К. всего в 8 верстах отсюда, а 15 мне не пройти[266].

Из писем Магды о Носкове и из того, как развивались их отношения, складывается впечатление, что несмотря на очарование и музыкальность, доброту и трогательное отношение к больной матери, искренность и открытость, он не был способен на глубокую романтическую привязанность или почему-то не смел сделать шага в этом направлении. Магда, видя его робость и ценя его доброту, порядочность и дружелюбие, не понимала его намерений и от этого чувствовала себя еще более одиноко. Все, что было ей дорого в дореволюционной жизни, исчезло. Москва, друзья и искусство были вне досягаемости. Ее собственная родня – мать, братья, сестры и их семьи – были далеко, некоторые в Петрограде, некоторые в Ликино, некоторые в Вильно. Всем жилось тяжело. Их редкие письма были полны описаниями повседневных трудностей. Ее племянник ездил из Петрограда по деревням в поисках продуктов, заразился в поезде возвратным тифом и умер («Моя сестра теряет 2-го сына – первый утонул в 1917 г. Жалко ее до смерти»). Ее мать была в отчаянии. Магде неоткуда было ждать помощи.

Даже в лучшие времена, несмотря на крепкие семейные узы, братья и сестры не принимали всерьез занятия Магды искусством. И хотя вторая сестра, Эрна, приглашала ее вернуться в Ликино, Магда, вспоминая прошлый год и особенно свою работу в конторе, писала, что «вернуться туда – это поставить крест над своей жизнью и сказать всему прощай»[267]. Ко всему прибавлялось чувство вины за то, что она оставила мать в Ликино. Она писала, что у нее «…теперь скромная мечта – взять маму к себе, а то она очень скучает. Большего от жизни ждать не смею – да и это когда исполнится?»[268]. Она укоряла братьев и сестер в том, что они не уделяют матери достаточно внимания:

…сперва хочу благодарить тебя за корреспонденцию с мамой, ты ее очень утешила и ободрила. Свиньи все-таки мои братья и сестры, трудная жизнь не оправдание, чтобы не писать матери. Всем трудно, не им одним, однако же пишут. Именно сейчас любовь и память так дороги, как никогда. Какая радость для меня твои письма[269].

Но даже Юлия постепенно отдалялась. Их общая молодость уходила в прошлое, становилась памятью, а их жизненные пути начали расходиться. Магда знала обстановку в Москве и могла представить себе жизнь Юлии, но Юлия, судя по всему, была неспособна вообразить, что значило для Магды деревенское житье, и часто относилась к ее жалобам без сочувствия. Ее главной заботой был Кандауров, хотя она и старалась добросовестно выполнять просьбы Магды: присылала книги, одежду и что могла найти из необходимых для работы материалов. Время от времени в ее письмах проскальзывало непонимание, ирония и холодность. Магда не сердилась на это. Она подробно писала о Носкове – о его странностях и ее собственных чувствах к нему. Возможно, она нуждалась в совете или утешении, но в результате лишь становилась мишенью для шуток и поддразнивания своих московских приятелей; и все же она продолжала откровенно сообщать подруге, как развивались события. Носков занял важное место в ее жизни и в ее письмах.

Шли месяцы, и Усть-Долысский театр становился все более ненадежным источником средств к существованию. Неуверенность в будущем и неопределенные отношения с Носковым, отсутствие человеческого тепла, любви, без которых жизнь теряла смысл, усугубляли чувство одиночества, покинутости, растерянности. Прислушиваясь к себе, Магда писала:

Отчего во мне все сильнее доминирует женская природа, точно я неумолимо превращаюсь в существо другого сорта, и не в моей воле остановить превращение. Отчего я знаю теперь, что за любовь могу отдать и душу, и искусство, и все остальные возможности. Если же не получу ее, то искусство и душа моя умрут, ибо им нужна пища реальнейшей жизни. Все это безнадежно[270].

Несмотря на странности Носкова и слабые стороны его характера, которые Магда с болью осознавала, если бы он сделал хоть один определенный шаг, дал бы ей понять, что она ему не безразлична, она, возможно, ответила бы ему более глубоким чувством. Летом, когда стало ясно, что их театральная карьера подходит к концу, она писала:

М-2 очень не хочется, чтобы я уехала, хотя его окончательное отношение ко мне для меня не ясно. Если бы было ясней, я бы не уехала, ибо это сейчас единственное ценное для меня. Ты и Москва далеко; искусство, где оно? И вот появился человек, к которому есть во мне такая нежность, неужели его потерять в погоне за лучшей материальной жизнью? Как дым и прах развеять возможность своей души и жить ожиданием неопределенного будущего и старости? Как уехать и потерять последнее, что драгоценно?[271]

После этого крика отчаяния Магда спорила сама с собой, приводя доводы за и против Носкова. Она пыталась убедить себя, что нежная дружба лучше, чем ничего:

Что касается М. – не знаю.