Феликсу, однако, Вера не понравилась с первого взгляда. Я думала, может быть, он ревнует Дмитрия к ней, и задавалась вопросом, а не ревнует ли Вера Дмитрия к моему мужу? Все же не так легко было выбросить из головы слова Г.Р.!

Постепенно Дмитрий добился для Веры позволения танцевать поочередно на сценах Большого театра и Мариинки, так что она зачастила в Петербург. На одном приеме я ее видела, ее мне представил Дмитрий. Я неважно себя чувствовала, начался небольшой жар. Я ведь, открою тайну, пыталась сама кормить свою дочь, хотя без кормилицы было все же не обойтись: молока у меня оказалось не столь много, сколько было нужно Бэби Юсуповой, этой маленькой любительнице хорошо покушать. А потом и вовсе пришлось оставить кормление, которое доставляло мне такое удовольствие и даже счастье. Оставить пришлось потому, что у меня началась молочница. К счастью, она быстро минула, все обошлось без осложнений, однако в тот вечер я почувствовала ее первые признаки, мне было довольно дурно, поэтому все, что происходило в тот вечер, оставило неприятные воспоминания: и Вера Каралли, которая была как-то зловеще красива в смертельно-белом платье и в белоснежной эгретке, и томный, подчеркнуто томный Дмитрий рядом с ней, поднимающий свои изящно подбритые брови и переглядывающийся с моим мужем, у которого были точно так же подбриты брови… И точно так же напудрено лицо… И даже Шаляпин, который спел несколько романсов, а в конце – «Блоху»:

Жил-был король когда-то,

При нем блоха жила,

Милей родного брата

Она ему была!

Он пел и оглаживал свой подбородок, словно на нем росла окладистая борода, и косил одним глазом, и принимал хамское, лукавое выражение. И все прекрасно понимали, кто эта блоха и кто этот король, и все чувствовали особое, фрондерское удовольствие от того, что в их присутствии так тонко унижают императора и его друга.

Аплодировали взахлеб, рук не жалели, это была настоящая овация, Феликс все ладони отшиб, хохотал как безумный, Дмитрий тоже, а я ни смеяться, ни хлопать не могла – почувствовала такую боль в груди, что прижала к ней руки, да так и стояла… И вдруг аплодисменты начал стихать, словно ледяным ветром повеяло по залу… Все головы постепенно отворачивались от певца, а у него сделался такой странный вид, не то вызывающий, не то смущенный… И я увидела, что в залу вошел Г.Р., в этих своих смазных сапогах, косоворотке и с сальными прядями, – невероятно чуждый всей нашей утонченной, прекрасно одетой компании.

Он молча оглядывал сникших людей, кое-кому кивал, и кто-то кивал ему в ответ, а кто-то униженно кланялся, и я была потрясена, увидав, какой страх мелькнул в глазах Феликса, когда Г.Р. повернулся к нему.

– А, болящий мой… – ласково сказал Г.Р. – Смотри, завтра жду! Исподнего своего шелкового не надевай, для ран не полезно.

И, бросив на меня цепкий взгляд, он вышел так же стремительно, как появился.

Все стояли, словно онемели. Мне показалось, что у меня был приступ бреда. Лицо Феликса окаменело и напоминало маску – воплощение ненависти.

– Мы едем домой, Ирина, – сказал он холодно и вывел меня из зала. Мы не простились с хозяевами, да и все те, кто хлынул вслед за нами, не простились тоже. Всем было не по себе, не сказать – жутко…

Мне стало так плохо, жар усиливался так резко, что в тот вечер я ни о чем не могла спрашивать Феликса. И лишь спустя неделю я узнала, что значат эти странные слова Г.Р.

Навестить меня пришли все мои кузины и императрица Александра Федоровна. Я была тронута – понимала, как они заняты в госпиталях, которым отдавали все свободное время, понимала, что визит их – знак особого расположения ко мне, особого сочувствия и внимания. Я ценила это, я была счастлива их увидеть!

Смотрели нашу Бэби, и тетушка так ласково напомнила, что меня когда-то называли Бэби Риной, а теперь появилась еще одна Бэби Рина… Кузины наперебой брали малышку на руки, она куксилась, ее настораживал еле уловимый аромат дезинфекции, исходящий от их платьев, передников и косынок – они все явились в госпитальной форме… Пока кузины возились с моей дочерью, ma tantine подошла ко мне и, глядя прямо в глаза своими голубыми глазами, сказала сочувственно:

– Наш друг рассказывал, что Феликс опять принялся за старое, так что ему пришлось взяться за лечение твоего мужа. Феликс его умолял, он просил прощения за все те гадкие слова, которые говорил о святом старце. И тот согласился помочь, ведь он бесконечно добр и у него такое большое, всепрощающее сердце! Методы он, конечно, применяет самые варварские: кладет Феликса через порог и сечет розгами до крови. Но ручается за действенность лечения.

И, увидев мои изумленные глаза, удивилась:

– Как, ты не знала?!

И удивление, и сочувствие ее были такими фальшивыми! Ma tantine была очень искренней в любви и ненависти, она плохо умела лгать, и я поняла, что все это было сказано нарочно, что я утратила ее любовь – просто потому, что была женой человека, который некогда унижал Г.Р. своими злыми насмешками, а теперь сам был унижен им. И она мне с охотой причинила боль.

Сильнее всего на свете мне хотелось заплакать, но я знала, что этим доставила бы удовольствие Александре Федоровне. Я сказала:

– Что и говорить, методы и впрямь варварские и применять их может только варвар.

Ma tantine бросила на меня лишь один взгляд – и сказала дочерям, что пора уходить. Я понимала, что мы отныне враги. О, я могла бы рассказать о том случае, когда ее святой старец лапал женщин и хвалился рубашкой, которую ему вышила Сашка! Но мне стало жаль ее. Да, я пожалела ее, хотя она не пожалела ни меня, ни моего мужа.

А впрочем, она бы мне не поверила, она была совершенно ослеплена Г.Р.!

Они ушли, а я вспоминала тот вечер, когда пел Шаляпин, появление Г.Р., его слова о крови, о шелковом белье…

Я вообразила Феликса, который лежит голый на каком-то пороге, а Г.Р. сечет его… Пот капает с него на обнаженную спину Феликса… Стоило мне вообразить это, как у меня началась рвота. Физическое отвращение всегда проявлялось у меня таким образом!

Феликс последнее время возвращался за полночь, и, видимо, ему сообщили, что со мной нехорошо, потому что он пришел ко мне, хотя в последнее время спал в своих комнатах. Как я понимаю, чтобы я не видела его исхлестанной спины.

Я лежала в постели, но даже не пыталась делать вид, что сплю.

Феликс присел на край кровати, посмотрел мне в глаза. Взял мою руку и поцеловал.

– Все, что бы вам ни наговорили обо мне, неправда, – сказал он спокойно. – Правда лишь то, что я раз в неделю терплю порку от этого распутного невежи, преисполняя его уверенности в том, что я его первейший друг и поклонник, что он властен надо мной так же, как над всеми прочими своими адептами, и может доверять мне всецело. Может меня не опасаться!

– Но порка!.. – заикнулась я.

Феликс отмахнулся: