— Исправимся.

— Чтобы не огорчать твоих друзей?

— Чтобы самим не остаться в дураках. А для начала будем вести себя мужественно.

— Это как?

— Без стремления оправдаться, покаяться, всем объяснить, что мы порядочные, что мы не согрешили, а только собираемся...

— Ты уверен? В том, что собираемся?

— За себя я отвечаю, — ответил Анфертьев и твердо посмотрел Свете в глаза. Наверно, лучше сказать, что он посмотрел бесстрашно.

— Ты пригласил меня сюда, чтобы сказать это? — проговорила она, не опуская глаз, что тоже далось ей нелегко.

— Разговор скатился сам по себе... — Анфертьев смог только сейчас расслабиться и улыбнуться. — И потом, Света... Разве я сказал что-то уж совершенно неожиданное?

— Да нет, — она чуть передернула плечами. — Чего-то похожего можно было ожидать... Я начинаю думать, что от тебя вообще можно ожидать многого.

— И это правильно, — кивнул Анфертьев и вскоре доказал, что Света права, но это уже другая история. Мы воздали должное этим двум молодым людям, и пусть они будут благодарны за то, что заметили их и согласились прикоснуться к их тайнам. Так ли мало вокруг людей, которые не находят никакого отклика, никакого интереса к своей судьбе. Живем, проносясь мимо, и не хватает у нас сил повсюду откликнуться, отозваться, произнести душевное слово. Мается где-то в глубинах Азербайджана Абдулгафар Казибеков в неравной схватке с местной мафией, а я не звоню ему, и не потому, что безразличен к его судьбе, вовсе не потому. Надеюсь, не прочь услышать мой голос Рихард Янеш из Гифхорна, и Черкашин из Житомира, и Подгорный в Запорожье, и Кучеренко в Саянских горах... Притом, заметьте, названы люди из одною ряда, я не трогал людей, упомянуть которых не могу по тем или иным причинам...

А кто может назвать всех? Кто настолько смел и свободен? Да и смелость ли это? Где кончается раскованность и начинается болтливость?

Оставим. Пора явиться Аристарху, а то совсем можно забыть, кто главный в этом романс, кто всем движет и всем руководит.

* * *

Когда я спустился в полуподвал рогозинской мастерской, Аристарх уже был там. Он сидел в кресле бывшего главного редактора «Правды», да-да, я сам иногда сиживаю в этом кресле, обессилев после бесконечной московской гонки. Вместительное, прочно сколоченное, оно не кажется массивным, изящным его тоже не назовешь, скорее всего это стиль сороковых годов, когда при наименьших затратах и отсутствии истинного мастерства, ушедшего в небытие вместе с мастерами в тридцатых годах, стремились создать нечто внушительное, вызывающее в душах подчиненных трепет и поклонение. Подлокотники были украшены небогатой резьбой, и я хорошо представляю себе, как главный редактор главной газеты, мелко-мелко скользя пальцами по этой резьбе, беседовал с Иосифом Виссарионычем или Никитой Сергеевичем. Получив на складе это кресло, Юрий Иванович ободрал обивку, поскольку затерта она была донельзя, да и дух от сиденья шел тяжелый, из чего можно было заключить, что и большим людям знакомы отправления простого человеческого организма. Сиденье Юрий Иванович обил зеленой тканью в искру, и теперь, усевшись в высокое кресло, я могу вообразить, что прозвенит сейчас телефонный звонок, да что там прозвенит, он войдет в меня штопором, и раздастся из трубки неторопливый голос с кокетливым кавказским говором, и побегут, побегут по резьбе подлокотника мелкой прытью мои пальцы... Вместе с креслом на складе списанной мебели Юрий Иванович прихватил дюжину стульев, изготовленных в комплекте с креслом, в том же стиле, но скромнее, чтобы сразу было видно, где главный, а где всего лишь члены редколлегии. Теперь на этих стульях сидят девочки в джинсах или без оных, рассуждают о творчестве, бесстрашно насмехаются над государственным художником Шиловым, что ясно говорит о счастливых переменах в искусстве и жизни.

Так вот. Аристарх, расположившись в кресле, закинув ногу на ногу, внимательно рассматривал новое произведение Рогозина, изображающее запись добровольцев в начале войны. Судя по обстановке, действие происходит в «правдинских» помещениях, поэтому Юрий Иванович предерзко счел себя вправе изобразить на полотне кресло и стулья из редакторского гарнитура. Аристарх молча созерцал грустную очередь в кепочках и косынках, тянувшуюся из коридора в сумрачную комнату к столу, застеленному кумачом. Картина была заказная, для какого-то музея, и Юрий Иванович ее слегка стыдился поскольку не мог блеснуть в ней богатством своих живописных возможностей.

— Что скажешь? — спросил он, расставляя чашки на столе.

— Из этих людей никто не вернулся, — ответил Аристарх.

Ха! — хмыкнул Юрий Иванович непочтительно. — Я их выдумал. Их не было в жизни.

— Это тебе так кажется, — невозмутимо ответил Аристарх. И, показав на девчушку в глубине очереди, добавил: — Она погибла первая. Во время бомбежки. А дольше всех продержался вот этот, — он указал пальцем на коренастого крепыша в кепке и со стриженым затылком. — Он вернулся живым и даже с орденами, но в сорок седьмом, во время голодовки, стал грабителем. Его настигла милицейская пуля зимней ночью в районе станции Одинцово, — Аристарх со значением посмотрел на меня. — Там есть небольшая деревня Подушкино... Их окружили на рассвете. Была лунная ночь, черные фигуры милиционеров хорошо выделялись на голубом снегу. Он успел ранить троих, прежде чем пуля попала ему в голову.

Все некоторое время молчали, слегка ошарашенные рассказом, потом бородатенький актер с Малой Бронной, тот самый Таламаев, с блеском сыгравший не то Михаила Васильевича Ломоносова, не то его отца, нервно передернул плечами, словно сбрасывая с себя оцепенение, и сказал:

— Я бы охотно тебе поверил, старик, если бы мог проверить!

— Сделать это очень просто, — ответил Аристарх. — Существует архив московской областной милиции. Возьми где-нибудь отношение, попроси дела начала сорок седьмого года, примерно январские, да, это был январь. Тебе принесут папку с делом банды, захваченной в деревне Подушкино. Там есть фотографии. И ты найдешь этого человека, — он снова показал на парня в кепке. — Прочти его биографию. Он записался добровольцем в сорок первом. В этом помещении. А работал в типографии издательства.

— Ты что, занимался этим делом? — спросил Таламаев, присмирев.

— Зачем? — Аристарх холодно усмехнулся. — Это же и так видно.

— И про меня все знаешь?

— Не все, но кое-что знаю, если говорить о ближайшем времени...

— Ну?!

— Международные гастроли, портрет на обложке. Ты не прогремишь, но многие театры будут счастливы заполучить тебя к себе.

— А что мне грозит?

— Недооценка самого себя.

— Ну, с этим я справлюсь! — облегченно рассмеялся Таламаев.

— Да? — Аристарх вскинул брови. — Ну-ну.

— Махнешь китайского чаю с жасмином? — предложил мне Юрий Иванович. — Махани чайку, а?

— Ну что, все съехались? — спросил Аристарх, устремив на меня свой взор, и я заметил в его глазах почти незаметные голубоватые сполохи, какие можно увидеть в перламутровой раковине, освещенной солнцем. Через секунду сполохи сделались лиловыми, потом ярко-оранжевыми. Словно спохватившись, Аристарх закрыл глаза, а когда открыл их, они были вполне нормальными, и ничего бесовского разглядеть в них я уже не мог.