Она никак не могла привыкнуть к жаре, нараставшей с каждым днем. К полудню солнце превращалось в плоский белый диск, который будто гигантская ладонь тяжело давил на голову, до боли и полуслепоты. Если поднимался ветер, он обжигал, словно вырвался из раскаленной духовки. Кэролайн, которая всю жизнь вставала в десять часов, теперь поднималась вместе с Корином затемно, чтобы хоть чуть-чуть пожить, почувствовать себя человеком, прежде чем зной станет невыносимым. В час рассвета фиолетовое небо на востоке постепенно светлело, окрашивалось лазурью, звезды, мерцающие на нем, блекли при наступлении дня. Корин возил Кэролайн в Вудворд, где она заказала ткань для портьер, ковры и большое зеркало – повесить над камином. Муж, хотя и слегка озадаченный, как ей показалось, оплатил все ее покупки. Кэролайн вся извелась за недели, которые потребовались, чтобы доставить товары поездом из Канзаса, когда же они прибыли, прыгала и хлопала в ладоши от восторга. Постепенно она переставила мебель в доме по своему вкусу и все подметала, подметала, изгоняя из дому песок, особенно в ветреные дни. Дошло до того, что руки Кэролайн покрылись мозолями, и она в отчаянии сдалась, только старалась заткнуть тряпками все щели в окнах и дверях.

Еще труднее оказалось привыкнуть к повседневной домашней работе. Кэролайн понимала: утром нужно готовить мужу кофе и завтрак, чтобы он не отправлялся на ранчо голодным. Но пока она приводила в порядок прическу, умывалась и затягивала шнуровку на корсете, Корин уже успевал позавтракать сам и уходил работать.

– Зачем тебе тратить столько времени на прическу, родная? Здесь нет никого, кто подумает о тебе плохо, если ты просто заколешь их в пучок, – ласково сказал однажды Корин, собирая ее волосы и пропуская пряди между пальцами.

– Я сама стану думать о себе плохо, – ответила Кэролайн. – Не пристало леди расхаживать с неубранными волосами. Это непристойно.

Однако, поразмыслив над словами мужа, она сделала свои выводы и начала подниматься по утрам еще раньше, чтобы успеть и привести себя в порядок, и приготовить завтрак.

Когда пересыхал наливной резервуар, воду приходилось носить в ведрах из колодца, вырытого на небольшом холме к северу от дома. Корин не упускал случая рассказать, что этот колодец – самое что ни на есть истинное чудо, ведь во всей округе вода с осадком, пахла гнилью и вредна для здоровья.

– В самых лучших домах Вудворда нет воды даже вполовину такой вкусной. И привозят ее на фургоне издалека, с юга, – с гордостью говорил он.

Воду приходилось долго кипятить на плите, и, поскольку дров было мало, Кэролайн все чаще приходилось пользоваться другим топливом – коровьими лепешками, в точности такими, какие подбрасывал в свой костер Хатч. Разобравшись со временем, что таинственные лепешки – не что иное, как куски высушенного коровьего навоза, Кэролайн наотрез отказалась их собирать. Скрепя сердце она согласилась подбрасывать их в огонь железными щипцами. Неподалеку от ранчо протекала мелкая речка, которую ковбои назвали Жабьим ручьем. Вдоль ее берегов неровной узкой полоской тянулись чахлые тополя, сливы и грецкие орехи, даря желанную тень и прохладу.

– Разве нельзя просто срубить на растопку несколько деревьев у ручья? – морща нос, спросила Кэролайн, когда Хатч с некоторым неудовольствием поставил у ее порога корзину с сухими коровьими лепешками.

– Понимаете, мэм, можно-то оно можно. Да только через пару месяцев и мы вернемся к коровьим лепешкам, и деревья не будут больше радовать глаз, их просто не останется, – сухо пояснил Хатч.

Итак, каждое утро нужно было натаскать воды, вычистить и вновь растопить плиту, приготовить завтрак, а потом мыть кастрюли и стирать. Кэролайн привыкла отдавать грязную одежду и получать ее через два дня чистой, отглаженной и аккуратно сложенной. Она была искренне поражена, узнав, сколько тяжелого труда стояло, оказывается, за этими двумя днями. А затем начиналась бесконечная битва с песком в доме и на веранде. Кроме того, Кэролайн билась, пытаясь сохранить свой чахлый, низкорослый огородик. Корин гордо показал ей семена, привезенные от соседей: арбузы и дыни, горошек и фасоль. Еще он приобрел два вишневых деревца, за которыми она старательно ухаживала, поливала и беспокоилась, когда они гнулись от порывов ветра. Деревца с трудом приживались на красной почве и отказывались цвести, несмотря на все старания Кэролайн. Затем наступало время стряпать обед, чинить одежду, готовить ужин. Хорошим поваром Кэролайн не стала. Она пережаривала яичницу, забывала посолить бифштекс. Овощи у нее получались мягкими, как тряпка, мясо – жестким и волокнистым. Фасоль была твердой внутри и хрустела на зубах. Кофе недоставало крепости, а тесто никак не хотело подниматься, так что хлеб выходил плоским и в нем вязли зубы. Каждый раз, как она начинала оправдываться, извиняться, Корин подбадривал любимую.

– Тебя ведь этому никто не учил. Но ты привыкнешь, освоишься, – улыбался он, усердно пережевывая и глотая все, что бы она ни положила ему в тарелку.

Стоило Кэролайн слегка запачкать руки, она торопилась вымыть их как можно тщательнее, таким невыносимым казалось ей ощущение грязи на коже, черные полумесяцы под ногтями от земли и угля. Она постоянно терла руки, и они покраснели, кожа стала шершавой и потрескалась. Вечером, положив руки на колени, Кэролайн с тоской вспоминала, какими белыми и мягкими были они когда-то.

Чтобы принять горячую ванну, приходилось наполнять водой большой медный чан, разжигать под ним огонь, а потом ведром переливать воду в жестяную ванну. Мылась Кэролайн за большим деревянным щитом, который заказала специально и исключительно ради того, чтобы принимать ванну в уединении. Корин не одобрял столь расточительного использования драгоценной влаги, но к концу очередного, наполненного трудами дня у Кэролайн, еще и затянутой в неудобный тесный корсет, болело и ныло все тело до последней косточки. Растягиваясь в ванне и прислоняясь к ее стенке, она ощущала каждый свой выступающий позвонок, каждое ребро и впадины между ними. Руки, когда она обтиралась полотенцем, дрожали от усталости. В тусклом желтом свете керосиновой лампы Кэролайн разглядывала свои обломанные ногти, потемневшую от загара кожу – там, где она засучивала рукава на солнцепеке. Она рассматривала свои большие пальцы – на них теперь тоже появились мозоли – и втирала в них отбеливающий крем с запахом розы, надеясь смягчить кожу, а в темноте за окном звучала одинокая песня койота.

Кэролайн не сетовала на тяжелую работу даже наедине с собой. Лишь чувствуя, что начинает падать духом, она представляла себе Батильду и ее губы, искривленные в издевательской усмешке, или представляла восхищенный взгляд Корина, который называл ее храброй и прекрасной. Меньше всего ей хотелось разочаровать его. Однако временами, когда терпение ее и впрямь было на исходе, Корин словно чувствовал это. Он нежными движениями вычесывал из ее волос песок и тихо напевал, проводя щеткой по длинным прядям. А иногда, стараясь ее рассмешить, рассказывал разные истории – об умной чудо-корове, которая пила пиво и умела считать, или о нетерпеливом поселенце, вымазавшемся красной глиной, чтоб сойти за индейца и обосноваться на их землях. А порой, когда она лежала в ванне и пемзой терла мозоли, Корин заходил за ширму и сильными пальцами массировал ей шею и плечи, пока она полностью не расслаблялась и не начинала засыпать. Тогда он поднимал ее, не вытирая, нес прямо в кровать, хотя с нее лилась вода. Всепоглощающая, ослепительная радость его любви заставляла Кэролайн забыть обо всех горестях и тяготах.