— Может быть. Во всяком случае, ясно, что поэт не видел другого исхода, — Сергей с недоверием глянул на него.

— Или не дали увидеть?

— Вполне вероятно. Тогда, выходит, сатана начал брать над ним верх. Что и сегодня сплошь и рядом.

— А не допускаете варианта попроще? Невозможно, и всё. Не сделать из демона ангела.

— Возможно. — В голосе Сергея послышалась твёрдость.

— И знаете как?

— Знаю.

— Ну, вы, батенька, даёте! — Меркулов резко встал и, пристально посмотрев на гостя, направился к окну. — Так, может, и Лермонтов увидел сверхдерзкое?

— Потому и убили.

— Думаете, тёмные силы?

— Если они — то убили. А если другие взяли жизнь — то спасли от падения. Когда знаешь и указываешь такому существу путь наверх, то сам неизбежно падаешь. Плата. А забирают, чтобы спасти.

— Но подхватывают не всех?

— К сожалению.

— И есть примеры?

— Мне жаль Кандинского. Его «Дома в Мурнау». Он ведь не сразу свернул к беспредметному искусству. — Сергей помолчал. — Скрябина. И Леонардо. Очень жаль.

— А как же «Тайная вечеря»?

— Тьма не отпускает художника, не даст почувствовать божественного. Вот Скрябин… всю жизнь посвятил написанию своего евангелия от музыки. Как и Лев Николаевич.

— Наверное, все-таки наоборот — евангелие от Скрябина… в нотах?

— Неважно, — равнодушно махнул рукой собеседник. — И ведь преуспел. Его мятеж до содрогания напоминает тот, первый в истории мироздания. Послушайте «Поэму экстаза». Это же вопль известного библейского персонажа!

— А как же заключительные строки поэмы: «И огласилась вселенная радостным криком: «Я есмь!»?

— Он и есть, сам Скрябин. Только не «радостный крик», а вызов! Что до Леонардо… в «Вечере», ну, что в «Вечере»… правильно представленная глубина перспективы. Свойство чисто человеческое. «Правильность» как результат разумности. Гениальной, но разумности. Гениальный, но холод. Это не Рафаэль. Благоговение и перспектива — суть духовное и материальное, высшее и низшее, горнее и людское. Рафаэль замер в изумлении от величия Создателя и попытался их соединить, поверив в своё подобие. Был услышан. И тепло руки Его он точно ощущал на своей, державшей кисть. Чего не испытал Леонардо. А может, и не хотел… Ни мышцы, ни скелет, ни перспектива. Другое занимало, звало его… — Сергей вздохнул. — Даже судьба фресок да Винчи не случайна… Не прошло и двух лет, как сам пришёл в ужас от страшных изменений, постигших творение. Реставрировать пришлось при жизни. Затем заливший стену знаменитый потоп. Так что мы и видим-то не то, что состоялось. Потому и можем разглядеть лишь золотое сечение да академичность композиции. Прямо трактат о «правильности» изображения предметов. Чистейший материализм. Без примеси духа. Впечатление, что художник поставил цель превратить творчество в науку, а его последователи завершили работу. Понимаете? Ра-бо-ту! А разве случайно выбран доминиканский монастырь? Именно остервенение доминиканцев привело к инквизиции. Когда они приговаривали тысячи к «самому милосердному наказанию и без пролития крови» — так и писали в приговорах! Что означало сжечь живьём.

— Да… формулировочка. Куда веку двадцатому, — Меркулов потрогал кончик носа.

— Нет… Рядом. Ведь в обратной проекции Освенцима печи, дымящие рабоче-крестьянской идеей. И призывом: «Вставай, проклятьем заклеймённый!». А проклят был дьявол в раю, но не человек: «За дела свои проклят ты…» — сказано было змию. Так что звали! И дозвались. — Он помолчал. — Рафаэль — вообще другое… Искусство. Настоящее, в чистом виде. А уж двадцать первый… наше время даст фору любому. Или вы не смотрите телевизор? — Сергей усмехнулся, встал и, сделав несколько шагов, повернулся к собеседнику. На лице была уже улыбка. — А возвращаясь к началу разговора, смею утверждать, что не песня делает исполнителя, не картины художника и не книги писателя. А человек — песню. И если он не является таковым, что по внешнему виду не определить, то и лучшая мелодия не слышна. Пусть ревут-обревутся восторгом все залы мира. Не слышна! Спетое и написанное для продажи вообще убивает и художника, и творение. Он старится и умирает вместе с написанным задолго до своей кончины. Вечным остаётся созданное для души. Для своей души. И это не просто слова, а заметно физически, внешне. Вглядитесь в лица. Художник молится не пришёптывая у свечи, а когда пишет, поёт, играет, создаёт полотна. И если ради денег, то и молитва ради них! Сработанное на продажу — распродаётся, и только. Не печатлеется! Ни в душах, ни там, наверху. — Улыбка исчезла. — Другого пути у «сработанного» нет, как нет места и в библиотеке. Той библиотеке.

— Так и через тысячу лет картины, пьесы и что там еще… будут продавать. Хотя бы ради необходимости! — возразил режиссёр.

— Нет. Если человек вспомнит, кто он, продавать песню не будет. А необходимое придёт само. Поверьте, его не так много нужно. — Сергей задумчиво посмотрел на свои пальцы, будто стирающие друг с друга невидимую грязь. — Неужели, когда вы засыпали в тёплой постели, вам ни разу не приходила в голову мысль благодарности провидению за всего лишь теплоту её. Неужели не сознавали, что в эти самые минуты тысячи бездомных спят в мёрзлых подъездах или на улицах? — Он вопросительно посмотрел на Меркулова. Тот молчал. — А мне вот приходит. Знаете, быстро приводит в чувство. Понимаешь, что есть самое необходимое.

— Ну, знаете, пока существуют покупатели, будет и предложение! — снова попытался возразить режиссёр.

— Это совершенно другая тема. Продавать, так же как и сейчас, будут только те и тем, кто не вспомнил, для чего живёт. Понимаете? Не вспомнил! И точно будут. А слова: «Если бы у меня в России была галерея, я бы не уехал», «Если бы мне позволили выступать за границей, я бы не стал эмигрантом», — блуд. Даже не внушение, а обман, и не себя, а людей. Ведь хотелось-то не маленького шага к братьям, а лишь признания и близости к их платёжеспособности. А она там, за бугром. Не ищите пресловутую кошку.

— Какую кошку?

— Да ту самую, в черной комнате. Которой там нет.

Меркулов залился смехом:

— Где-то я это уже слышал. Ах да, Тютчев, и ведь кому? Мне! В самом конце… — Режиссёр потер глаз. — Вспомнил анекдот, — с трудом, все ещё смеясь, выдавил он. — Хахамович выиграл в лотерею сто рублей. А как начали выяснять — не Хахамович, а Залманович, не выиграл, а проиграл, не сто, а тысячу, и не в лотерею, а в карты. Похожий случай!

— Соглашусь… — также улыбнувшись, ответил Сергей и добавил: — Продажники-то ещё и бахвалятся тем, что «пашут»! Заметьте, не работают ради насущного, а «пашут»! Всерьёз гордятся! Но тогда «насущное» хрустит по карманам. Вот ради этого звука они и потрясают заполненными графиками гастролей и выставок! Вот бесконечный бег с подобными себе призраками. Духовная лента Мёбиуса! — Улыбка медленно сошла с его лица. — Есть нечто зловещее в этом, не находите?

— Даже так? Даже Леонардо? — Меркулов, не ответив, вынул из рамы скомканную газету и положил на подоконник. Было видно, что последние слова не испортили ему настроения. Затем, повернувшись и как-то загадочно посмотрев на Сергея, направился к двери.