Наши герои не сторонились и общественной жизни города. Осенью 1830 года в Москве свирепствовала холера. Во всех частях Первопрестольной на частные пожертвования горожан были устроены временные больницы. В пользу Тверской лечебницы поступило 105 рублей монетой от московского купца Сихлера550. Антон Монигетти оповестил москвичей, что «продает известный уксус под названием Четырех разбойников, и долгом себе поставляет по нынешним обстоятельствам продавать его за самую умеренную цену, а именно стклянка 3-х унций 1 руб. 50 коп., которую продавал в прежнее время по 4 р.; неимущим же людям, которые жительство имеют в Тверской ч[асти], по представлении свидетельства из полиции, будет выдаваем от него безденежно»551. Уксус предназначался для очищения воздуха в помещении, для обработки одежды и втирания в руки и виски перед выходом на улицу. Кроме трех сотен бутылок, предназначенных для бедных, торговец передал еще 50 штук для Тверской больницы.

В 1839 году Антона Ивановича Монигетти избрали присяжным попечителем Московского коммерческого суда552. Кроме того, он являлся членом Швейцарского благотворительного общества, учрежденного в конце 1830-х годов553.

Шарлотта Осиповна и Антон Иванович вырастили троих сыновей: Ипполита, Федора и Осипа. Родители связывали будущее своих детей с торговой деятельностью, но вместе с тем постарались дать им разностороннее начальное образование. Мальчики Монигетти провели первые годы учения вместе с будущим писателем Дмитрием Григоровичем, мать которого определила сына «не столько в пансион, сколько в семейство порядочных, вполне надежных людей». Дмитрий Васильевич Григорович находился в пансионе у Монигетти с июня 1833 года по январь 1836-го554.

Приведем воспоминания писателя об этом времени с минимальными сокращениями. «В Москве… существовал на Петровке известный французский модный магазин г-жи Монигетти; у содержательницы магазина было три сына; желая дать им образование, но вместе с тем желая, чтоб оно обошлось дешевле, она придумала брать к себе на дом воспитанников; за известную годовую плату они пользовались помещением, столом и уроком.

Г-жа Монигетти была женщина умная, бойкая, привыкшая командовать, особенно над мужем, но, в сущности, имела доброе сердце и обращалась с нами по-родительски. Не следовало ей только противоречить; она сама говорила, что тогда горчица подступает ей к носу; голос ее в таких случаях раздавался по всему дому, и все мгновенно затихало как перед бурей; но «горчица отходила от носа» – и снова все шло обычным порядком.

Муж ее, родом итальянец, содержал в том же доме погреб иностранных вин и отличался голубиною кротостью нрава; он занимал в квартире жены крошечную комнату и редко показывался, проводя свободное время в обществе соотечественников – певцов, музыкантов, артистов всякого рода, приезжавших в Москву.

К уходу за нами приставлена была пожилая женщина, Катерина, образец доброты, тип слуг старого времени. Она вынимала нас из ванны, кутая в теплую простыню, уносила на руках и укладывала в постель, заботливо прикрывая одеялом.

Кроме трех сыновей Монигетти, посторонних воспитанников было шестеро. Четверо из них принадлежали семействам французских коммерсантов, основавшихся в Москве с двенадцатого года; русских было только двое: я и Попов, поступивший потом в отделение восточного факультета при Министерстве иностранных дел, назначенный после окончания курса консулом в Яссы, потом генеральным консулом в Марсель и окончивший дипломатическую карьеру послом в Пекине. Все мы были почти одного возраста, кроме старшего сына Монигетти, которому было уже пятнадцать лет; он готовился для поступления в Академию художеств и впоследствии сделался известным рисовальщиком и архитектором.

Несмотря на разность наших специальностей и состояний, мы жили весьма дружно; говорю «состояний» потому, что даже в нашем детском кругу исключительно, кроме меня и Попова, оно имело большое значение; всем давали деньги на театр, удовольствия, покупку сластей во время прогулок; у детей Монигетти, которым родные и знакомые имели обыкновение дарить деньги в дни именин и рождения, были накоплены маленькие капиталы.

Г-н де Метраль, главный руководитель в нашем образовании и живший в том же доме, родом из французской Швейцарии, был видный, рослый, белокурый красавец лет тридцати пяти; румянец во всю щеку на открытом веселом лице, живая походка, звонкий голос; такая наружность не могла, конечно, принадлежать строгому, сухому педанту; он им и не был, но прежде всего был бонвиван, жуир, весельчак, тщательно скрывавший свои похождения от г-жи Монигетти. Мы все очень его любили, несмотря на привычку прогуливать линейку по нашим плечам. Он преподавал едва ли не все предметы, в числе которых главным была мифология. Преподавание происходило, конечно, на французском языке. Раз в неделю являлся учитель немецкого языка, но больше для виду, для счета. Раз также, на один час, приходил русский учитель, чахлый старенький чиновник; только мне и Попову вменялось в обязанность присутствовать на уроке, состоявшем в диктовке, которую к следующему уроку следовало переписать набело.

Графиня Марина Дмитриевна Гурьева, урожд. Нарышкина

Два раза в неделю нас всех гурьбою водили в Строгановское училище рисования.

Артистическое наше образование дополнялось уроком танцев, сопровождавшимся всегда некоторою торжественностью: приглашались знакомые, зажигались жирандоли с восковыми свечами, нам надевали новые курточки, башмаки, и мы выводились в залу. К семи часам являлся старый, лысый скрипач, и вскоре входил танцмейстер г. Бодри555, во фраке с необыкновенно высокими буфами на плечах, завитый хохлом и вывороченными, как у гуся, ногами. Раскланявшись с изысканною грацией на все стороны, он устанавливал нас в ряд: сначала учили нас, как входить в комнату, как шаркать ногой, соблюдая при этом, чтобы голова оставалась неподвижной, как подходить к дамской ручке и отходить, не поворачиваясь правым, но непременно левым плечом; затем начинались танцы; французская кадриль едва входила в моду; танцевали больше экосез, гросфатер и обращали внимание на характерные танцы: гавот, матлот и еще какой-то особенно сложный, называвшийся «Швейцарка на берегу озера». Характерным танцам учили, впрочем, только детей хозяев дома и приготовляли их в виде сюрпризов в дни именин отца и матери.

Летом нас переселяли в Петровский парк; там у Монигетти была собственная дача. Здесь нам положительно давалась полная свобода бить баклуши, – разве когда г. де Метраль, нагулявшись досыта в Москве, неожиданно приезжал на дачу и сажал нас за диктовку. Но г. де Метралю это скоро надоедало, и он уезжал, передавая нас на руки дядьке. Мы отправлялись в Петровское-Разумовское, ходили купаться во Всесвятском пруду, наполненном наполовину водой, наполовину разными водорослями, лягушками и пиявками.

К концу моего пребывания у г-жи Монигетти пансион ее стал сам собою распадаться. Старший ее сын был отправлен в Петербург, в Академию художеств, второй поступил в иностранную книжную лавку для изучения этой отрасли торговли; двое иностранных воспитанников уехали за границу для окончания образования. Попов также отправлен был в Петербург для определения в Институт восточных языков»556.