Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Два першерона дополняли караван. На одном из них восседал старый Гийом, которому поручили сопровождать молодых господ. В округе ходили тревожные слухи о беспорядках и междоусобицах. Говорили, что герцог де Ларошфуко поднимает Пуату в поддержку принца Конде. Он набирает армию и изымает у крестьян часть урожая, чтобы ее прокормить. А раз армия — значит: голод и нищета, грабители и бродяги на дорогах.
Итак, Гийом завершал процессию, прицепив сбоку свою старую саблю и упираясь пикой в стремя.
Однако путешествие прошло спокойно. Лишь однажды, проезжая через лес, они заметили какие-то подозрительные фигуры, притаившиеся за деревьями, но то ли пика старого солдата, то ли просто жалкий вид экипажа охладили пыл грабителей.
Ночевали в трактире, стоявшем у зловещего перекрестка, где слышны были только завывания ветра, шумевшего в голом лесу.
Трактирщик не слишком охотно дал путешественникам бульону, как он назвал свое пойло, и немного сыру, и они поужинали при свете тоненькой сальной свечи.
— Все трактирщики в сговоре с разбойниками, — заявил своим перепуганным сестрам Раймон. — В придорожных трактирах больше всего и убивают. В последнюю нашу поездку мы ночевали на постоялом дворе, где меньше чем за месяц до того перерезали горло одному богатому ростовщику, и вся его вина заключалась лишь в том, что он путешествовал один.
Но тут же, раскаявшись, что завел столь мирской разговор, он добавил:
— Преступления совершает простой народ, но причина их кроется в беспутстве великих мира сего. Никто не ведает страха божьего!
Потом ехали еще целый день. На обледенелых дорогах, изрытых колеями, их трясло, как мешки с орехами, и сестры чувствовали себя совершенно разбитыми. Лишь изредка попадались небольшие участки старой римской дороги, выложенные большими ровными плитами. Чаще же всего приходилось тащиться по глинистым проселочным дорогам, разбитым неиссякаемым потоком всадников и экипажей. Случалось по несколько часов мерзнуть у моста в ожидании, пока сборщик мостовой пошлины, человек чаще всего медлительный и болтливый, всласть наговорится с каждым путешественником. Лишь знатные сеньоры проезжали без проволочек, небрежной рукой кинув чиновнику из окна кареты кошелек.
Мадлон, совсем закоченев, цеплялась за Анжелику и плакала. Ортанс, поджав губы, твердила:
— Это невыносимо!
Все три сестры изнемогали от усталости, и у них невольно вырвался вздох облегчения, когда к концу второго дня пути на горизонте показался Пуатье с блекло-розовыми крышами, карабкающимися вверх по холму, огибая который, бежала веселая речка Клэн.
Стоял ясный зимний день. Над черепичными крышами городка нежно голубело небо, и казалось, что это Юг. Впрочем, Пуату — действительно, преддверие Юга. Слышался перезвон колоколов, призывавших к вечерне.
Отныне колокольный звон почти пять лет будет отсчитывать для Анжелики часы и дни. Пуатье недаром слыл городом церквей, монастырей и коллегий. Колокола определяли распорядок жизни всего этого люда в сутанах и целой армии учащихся, столь же шумливых, сколь тихи были их наставники. Священники и бакалавры встречались на перекрестках поднимающихся вверх улочек, в прохладных, тенистых двориках, на площадях, ступенями идущих по холму, где обычно располагались паломники.
Братья де Сансе расстались со своими сестрами перед собором. Монастырь урсулинок находился немного левее, над речкой Клэн. Коллеж отцов-иезуитов был расположен на самом верху холма. Расстались почти молча из чувства какой-то неловкости, свойственной подросткам в этом возрасте, и одна лишь Мадлон, обливаясь слезами, поцеловала братьев.
И вот монастырские ворота закрылись за Анжеликой. Только много позже она поняла, что мучительное ощущение, будто в монастыре ей не хватает воздуха, объясняется тем, что ее вдруг лишили простора. Стены, кругом одна стены и решетки на окнах! Воспитанницы монастыря не понравились Анжелике: она привыкла играть с деревенскими мальчишками, которые неизменно восхищались ею, повсюду следовали за ней. А здесь, среди знатных и богатых барышень, место Анжелики де Сансе оказалось где-то в последних рядах.
А еще ей приходилось сносить пытку тесного корсета на китовом усе, который не позволял девочкам сутулиться и на всю жизнь давал им гордую королевскую осанку, неизменную при любых обстоятельствах. Анжелика, девочка крепкая, сильная и гибкая, изящная от природы, могла бы обойтись без этого каркаса, но так уж повелось испокон веков, и не только в монастырях. Из разговоров старших воспитанниц Анжелика поняла, что корсеты играют в женском туалете важнейшую роль. Девушки с пылом обсуждали вопрос о том, какими должны быть корсетные кости и пластрон в форме утиного клюва, в который для жесткости вставляли плотный картон или металлические пластинки и украшали его кружевами, вышивкой, бантами и драгоценностями. Он поднимал грудь так высоко, что, казалось, она вот-вот вырвется из корсажа. Обо всех этих ухищрениях старшие воспитанницы говорили, конечно, тайком, хотя монастырь готовил девушек именно к замужеству и к светской жизни.
Здесь они должны были научиться танцевать, изящно приседать в реверансе, играть на лютне и клавесине, поддерживать с двумя или тремя подругами беседу на заданную тему и даже постичь искусство обмахиваться веером и накладывать румяна. Затем их знакомили с домоводством. В предвидении невзгод, которые могут быть ниспосланы им небом, учениц заставляли выполнять и черную работу. Они по очереди трудились на кухне и в прачечной, зажигали и чистили лампы, подметали и мыли полы. И наконец, в монастыре они получали элементарные знания из истории и географии, изложенные весьма сухо, из мифологии, арифметики, теологии и латыни. Больше внимания уделялось стилистике, поскольку эпистолярным искусством в основном увлекались женщины, и переписка с подругами и любовниками считалась одним из главных занятий светской женщины.
Нельзя сказать, что Анжелика была непокорной воспитанницей, но и удовлетворения своим наставницам она тоже не доставляла. Она исполняла все, что от нее требовали, но, казалось, не могла взять в толк, зачем ее принуждают делать столько бессмысленных вещей. Случалось, она удирала с уроков, и после долгих поисков ее обнаруживали в саду — в большом монастырском саду, возвышавшемся над малолюдными, прогретыми солнцем улочками. В ответ на суровые упреки она говорила, что, на ее взгляд, нет ничего дурного в том, что она пошла посмотреть, как растет капуста.
Летом в городе разразилась эпидемия, как утверждали, чумы, потому что полчища крыс повылезли из нор, и их трупы валялись в домах и на улицах Города.
Фронда принцев, возглавляемая принцем Конде и де Тюренном, принесла разорение и голод и сюда, на запад Франции, который до сих пор война с иноземцами щадила. Кто за короля, кто против — понять было невозможно, но крестьяне из сожженных деревень устремились в города. Целая армия нищих с протянутой рукой толпилась у ворот всех монастырей. Вскоре их стало больше, чем аббатов и учащихся.
В определенные дни и часы маленькие воспитанницы урсулинок шли раздавать милостыню беднякам, которые попрошайничали у входа в монастырь. Девочкам объяснили, что это тоже входит в круг их обязанностей как будущих великосветских дам.