Декабрь поселился в стенах конюшни. Промозглый холод и сырость глубоко проникли в душу старых камней. В доме было на десять с лишним градусов холоднее, чем на улице. Мы воевали с зимой с помощью огня, носков, горячего вина, и все это помогало, но не всегда и ненадолго. Каждое утро в предрассветных сумерках нас будил холод, вынуждавший нас, подобно горцам, двигаться или погибнуть. Вскочить и выбраться из кучи одеял в дыхание Сибири, на покрытый тончайшей изморозью пол. Даже церковные колокола звучали холодными похоронными голосами, так что казалось, будто по селению бродит замаскированная смерть. Мы поспешно одевались и начинали день. Фернандо разводил огонь, а я замешивала хлебное тесто и неслась наверх, чтобы поставить квашню между простыней и одеялом и обложить подушками — так была хоть слабая надежда, что тесто поднимется. Наша еще не остывшая постель была самым теплым местом во всем доме. Печь капризничала, нагревалась часами, а остывала в несколько минут, если в нее не поставить что-нибудь печься. Без этого весь жар исходил искрами и дымом. Понемногу огонь обогревал нижний этаж настолько, что можно было слепить из хлебного теста толстые круглые лепешки и поставить их у камина подходить во второй раз. Мы совершали зимний туалет: чистили зубы, споласкивали лица, а остальное к черту. У нас образовывалось ровно тридцать минут свободы, чтобы сбегать в бар позавтракать, пока хлеб поднимался, а печь прогревалась. Должна признать, в нашей зимней жизни были некоторые неудобства. Так или иначе, мы со скоростью вызванных по тревоге пожарных натягивали сапоги и куртки и неслись за своим капучино.

Бар оставался прежним, добрая власть его богов не отступала перед непогодой и показаниями часов или календаря. В баре всегда можно было получить порцию сочувствия или храбрости. И обратно вниз, пока не остыли угли. Поставить в печь хлеб и включить компьютер. Холод не холод, а работать надо — подходил срок сдачи книги, а еще более срочными были консультации и заказные статьи. Я надевала перчатки Барлоццо, теплые рейтузы, княжеский шарф с бахромой и блаженствовала, сидя перед огнем в запахе горячего хлеба и с полным брюхом теплого кофе с молоком. Барлоццо принес нам обогреватель, здоровенную штуковину, которая несколько минут обдавала нас горячим сухим дыханием, а потом прожорливая на электричество тварь убивала компьютер, электродуховку и все лампочки и сама испускала дух. Однако поленница таяла с устрашающей быстротой, а дрова, по расчетам Фернандо, обходились дороже электричества, поэтому пришлось выбрать обогреватель. Надо было придумать способ им пользоваться. Методом проб и ошибок я выяснила, что, если духовка отключена, компьютер может работать одновременно с обогревателем. Но еле-еле, так что приходилось обходиться без освещения. Ну и ладно, кому нужен свет? Это тоже всего лишь неудобство, и я не желала делать из этого трагедию. Не спорю, бывали минуты, когда я мечтала о шубе из волчьего меха, но и так все неплохо. Я сочиняла остроумные тексты о мясных отбивных Адольфа и об уэльском виноградном соке и вспоминала удушливую нью-йоркскую камеру с паровым отоплением. Новое рабочее место мне нравилось больше.

Мы обсудили, не разумнее ли снять офис, но эта идея прожила недолго, поскольку в неделю на еду, бензин и дрова мы отмерили себе 150 000 лир — около 75 долларов. Любые покупки или услуги сверх того требовали залезать в остатки наших сбережений. Я могла бы устроиться дома у Барлоццо или в баре, но тогда ради тепла мне пришлось бы поступиться приватностью. Да и вообще, до весны всего три месяца. И вот я, добровольная временная затворница в холмах Тосканы, отогревала пальцы между бедер. И писала об архитектуре раннего Ренессанса, о языческих праздниках, об охоте на кабанов и о единственно правильном рецепте пресного тосканского хлеба, о владыках Феррары, виноградниках Вероны и алебастровых каменоломнях Вольтерры и утешалась шумными звериными вздохами обогревателя, записями Паганини и Астора Пьязоллы, светом камина и свечей и бледным зимним солнцем, просачивавшимся сквозь желтые занавески.

В Сан-Кассиано не было своего рынка, поэтому по пятницам мы с утра отправлялись на яркий шумный базар в Аквапенденте — за границу области, в Лацио, а по субботам — на живописный рынок в Сполето. Оба рынка достаточно хороши для маленьких селений, в каждом на столах и прилавках выставлены все богатства, рожденные щедрой тучной землей. Конечно, приезжали мы, чтобы купить еды, но порой я бродила по рынкам не столько ради покупок, сколько ради нескольких мгновений братства с местными крестьянами, ради сладкого воспоминания о жизни в Венеции, не стиравшегося со временем.

Я слышу, ощущаю вибрирующий зов Касба, зов предков. Я иду все быстрее, еще быстрее, сворачиваю влево за сырной лавкой, прохожу мимо продавщицы пасты и наконец притормаживаю перед столом, накрытым так ярко, словно он ожидает кисти Караваджо. Крестьяне — истинные лавочники, грубые, сладкоречивые и насмешливые. Все они соблазнители, все из одного театра. Один выставляет напоказ шелковистый гороховый стручок или толстую пурпурную фигу, истекающую медовым соком из лопнувшей от жары кожицы, другой одним взмахом вскрывает маленький круглый арбуз-ангурию и предлагает ломтик ледяной красной мякоти на кончике ножа. Напротив арбузника другой взрезает бледно-зеленую кожуру канталупы, раскладывает розовые, как форель, ломти дыни на оберточной бумаге. А третий выкрикивает: «Мякоть этих персиков белее вашей кожи!»

Живя в Венеции, я узнавала будничную жизнь, язык, местную культуру и историю, брала уроки у своих друзей на рынке и в винных барах. Но в Тоскане все уроки посвящены еде. Как с первого дня предупредил Барлоццо, для сельских жителей еда — главная тема жизни.

Здесь не то что в Америке, где поход в ресторан раз в неделю — волнующее событие, где на празднике или званом обеде кто-нибудь представляет рецепт из купленной вчера кулинарной книги. Здесь обед и ужин — как месса, повторяемая дважды в день. Как-никак, здесь есть еще люди, которые сами растят и собирают свою еду или охотятся на нее. И зачастую все восхождение от невинности к совершенству совершается их руками. Возьмем домашних свиней. Люди присутствуют при рождении поросенка, нянчат и кормят его, выкармливают огромное хрюкающее создание, закалывают его, засаливают окорок и вымачивают в вине, подвешивают высоко под сводами амбара вялиться на тосканских ветрах. Даже теперь, когда у большинства нет ни желания, ни нужды проходить каждый шаг пути от поросенка до стола, наследие предков сказывается в отношении к обычной etto di prosciuto.

— С какого места вам отрезать? Нарезать вручную или на машине?

— Сладкая или соленая? Вялилась здесь? Далеко? Если это фриульская, слишком сладкая, я возьму nostrano, нашу. Сколько она зрела? Мясо влажное? Или сухое? Дайте попробовать. А теперь дайте попробовать вон ту.

И, задумчиво прожевав, горестно покачав головой, заканчивают:

— Che пе so, io? Dammi ип etto abbondante di quelloli. Откуда я знаю? Отрежьте мне сто граммов вот этой.

И эти переговоры — лишь часть antipasto, закусок перед едой. Надо еще перепробовать сыры, переворошить овощи и травы, обнюхать, помять и ущипнуть фрукты. А еще хлеб.

— Mi serve ипа pagnotta carina, non troppo cotta, мне нужен славный хлеб, не перепеченый. Нет-нет, этот совсем бесформенный. А этот еще хуже. Постучите этот по корочке, я послушаю. Eh, lo saprevo io, troppo croccante, так я и думал, слишком жесткий. Придется обойтись этим.