— Бог Христос… — начал я.

Движением руки Иосиф Флавий прервал меня:

— Господь Бог наш един, — сказал он.

Я помню слова Тита во время осады. Мы были рядом с ним, когда по его приказу плотники изготовили сотни крестов, а солдаты установили их напротив городских стен. Пленные, которых собирались распять, кричали, что они воскреснут, как их бог Христос, и соединятся с Ним в вечной жизни. Евреи, обреченные на такую же казнь, отошли от них. Среди последователей Христа и их братьев по несчастью, среди двух ветвей одного народа, который близкая смерти должна была сплотить, произошел раскол: одни обвиняли других в постигшем их несчастье. Тит с любопытством и отвращением глядя на этих людей, которых должны были прибить к крестам, сказал:

— Эти пагубные суеверия вредны для Рима. У евреев и последователей Христа души мятежников. Они отказываются признать наших богов и божественную сущность императора. Все, кто верит в единого бога, — враги империи и хотят ее раскола. Мы, римляне, принимаем всех богов, кроме тех, что исключают существование других. А таков единый бог евреев и христиан. Эти два предрассудка хоть и противоречат один другому, но имеют единый источник. Христиане появились от иудеев. Если вырвать корень, побег быстро погибнет.

— Господь наш един, — снова пробормотал Иосиф Флавий. — Христос всего лишь раввин среди раввинов, ослепленных безумием и суетностью. В эти сложные времена, когда был осквернен и разрушен Храм, люди повторяют эти слова и воображают, что он — Мессия. Но Тит ошибается, Серений. Эта ветвь сухая, а древо нашей веры пускает корни в самую глубину мироздания. Господь — Бог наш, Господь — един. Тит сам чувствует это.

Последние слова Иосиф произнес едва слышно.

Говорили, что Тит желает жениться на еврейской царице Беренике и после этого он, возможно, станет поклоняться еврейскому богу. Поскольку его отъезд в Египет, а зетам в Рим должен был состояться через несколько дней, всем не терпелось узнать, будет ли его сопровождать Береника, и как император Веспасиан примет своего сына, если тот явится в сопровождении восточной царицы, принадлежащей к народу, только что побежденному Римом.

Когда, вернувшись из Кесарии, мы увидели развалины Иерусалима, я слышал, как Тит проклинает разбойников, безумцев, которые развязали войну против Рима и вынудили его разрушить этот город и Храм, который украшал бы империю своим блеском. Война, исход которой был ясен с самого начала, разорила и уничтожила это средоточие богатства и роскоши.

Тит вышел из себя, велел тотчас погрузить на корабли Иоханана бен-Леви, Симона Бар-Гиору и семьсот самых красивых пленников, чтобы они как можно скорее попали в Италию. Там они пройдут перед римским народом в день триумфа римских армий в Иудее.

— Judaeca capta, плененная Иудея, — повторил он.

Леда была моей пленницей, но я расстался с ней, когда вместе с Титом мы покинули Иерусалим и двинулись в сторону Александрии. Нам нужно было пересечь Иудейскую пустыню, и Леде пришлось бы идти вместе с пленниками и рабами. Я доверил ее торговцам, которые отправлялись в Александрию морем.

В то же время я боялся, как бы зелоты и сикарии, укрывшиеся в укрепленных городах Геродионе, Махероне, Хевроне и Масаде, не попытались напасть на наш арьергард, с которым шли пленники. Но мы без помех пересекли Иудею и Синай, а в Мемфисе Тит открыл игры. Я снова видел пленников, разодранных дикими зверями или вынужденных убивать друг друга.

Когда Иосиф Флавий собирался занять место на скамье в амфитеатре, Тит медленным жестом и с доброжелательной улыбкой дал ему понять, что он не обязан присутствовать здесь. Иосиф поклонился и удалился под презрительными взглядами собравшихся. Я должен был последовать за Титом в амфитеатр. Зрелище, которое я увидел на этой маленькой арене, показалось мне невероятно жестоким.

Между нами — теми, кто рукоплескал, и этими существами, которым суждено было умереть, — было заключено нечто вроде позорного соглашения.

— Это сборище злых людей, — сказал Иосиф Флавий, когда я снова увидел его. — Мы — единственный народ во всей империи, который отказался от кровавого идолопоклонства, и преступление зелотов и сикариев против нашей веры в том, что они осквернили Храм человеческой кровью, убили своих братьев, забыли предписания нашего Закона, который требует, чтобы в жертву приносили животных, а не людей. Они совершили кощунство. Мы — народ который посещает синагоги и Храм, а не амфитеатры и цирки.

Слова Иосифа Флавия часто удивляли меня или сбивали с толку. Он вдруг сказал, что Бог избрал римлян и подарил им победу, но еврейский народ превосходит все другие народы, и его религию нельзя сравнивать ни с какой другой, она одна, как Господь.

В Александрии я чувствовал, как он неспокоен, ему не терпелось завоевать Рим, сердце империи. Я слышал, как он льстил Титу, а в Мемфисе мне показалось, что он доволен тем, что Тит вступил на трон. Он уверял Тита, что грядущее уготовило ему самые высокие почести, что он последует за своим отцом — императором Веспасианом.

Тит прервал его и, обернувшись к трибунам, снял корону и повторил, что он верный слуга императора, его покорный сын. Он возвращается в Рим, чтобы участвовать в триумфе, и всю ответственность, которую возлагают на него император и Сенат, принимает на себя.

Мне нравилось благоразумие Тита. Легионы Веспасиана сражались против германцев, галлов, скифов. Провинциям империи грозила опасность. Самые мятежные народы хотели извлечь выгоду из войны в Иудее и гражданской войны между Отоном, Гальбой и Вителлием, чтобы попытаться вернуть себе свободу.

Необходимо было установить порядок и избежать раскола. Тит понимал это. Между тем я с волнением наблюдал за тем, как в мае, когда стихли зимние ветра, Тит садится в трирему вместе с Береникой. Примет ли Рим еврейскую царицу, супругу или даже просто любовницу императорского сына?

Я был всего лишь всадником. На мостике корабля, который должен был доставить меня в Рим, я стоял рядом с Ледой бен-Закай. Я приказал связать ей запястья и щиколотки, но не слишком крепко.

Меня никогда не беспокоила судьба, уготованная пленникам и рабам на римских кораблях. А теперь я поднялся на императорскую галеру вместе с Ледой, еврейской рабыней. Едва я перешел через мостик, как центурион, командовавший галерой, направился ко мне. Рукоятью бича он указал Леде на открытый люк, который охраняли двое солдат с огромными дубинами.

За веревку, связывавшую запястья Леды, я подтянул ее к себе, оттолкнул центуриона и крикнул, что я — римский всадник, служу императору Титу, и эта женщина останется со мной во время всего плавания. Я положил руку на меч.

Центурион заколебался.

— Еврейка, — проворчал он, — рабыня, пленница?

— Моя вольноотпущенница, — возразил я.

Я вынул меч из ножен, перерезал веревки, связывавшие Леду, и бросил их в черные воды Александрийской гавани.