Дикая боль и кровь, ручьём хлынувшая из обрубков, где мгновение назад ещё находились пальцы, чуть было не свела его с ума. Иуда с тихими проклятиями, без оглядки бросился бежать с того страшного места. Он хорошо помнил, что бежал долго-долго, не разбирая дороги и не понимая, куда и зачем бежит, пока в изнеможении не повалился на землю, сухую и каменистую, изодрав при падении до крови всё лицо. Сколько времени он так пролежал, Иуда не ведал, но, придя немного в себя, поднялся на ноги и весь оставшийся день шёл строго на север, подальше от Иерусалима, подальше от Ивлеама, подальше от грозного и жестокого римского прокуратора.

Дорога была извилистой и трудной, она то поднималась в горы, то резко шла вниз. К тому же время приближалось к вечеру. В воздухе уже начинала чувствоваться прохлада. А Иуда всё брёл и брёл, словно во сне, пошатываясь от усталости и теряя направление движения. Он находился недалеко от какого-то города, он почти дошёл до его окрестностей, которые уже можно было хорошо рассмотреть с вершины горы. Искариоту оставалось теперь только дойти до городской окраины по начавшемуся пологому спуску, когда он вдруг жутко занемог. Иуда остановился, более не в силах идти дальше, ибо каждый сделанный шаг причинял ему неимоверную боль. Рука с отрубленными пальцами, до того только чуть беспокоившая ноющей и немного дёргающей болью, вдруг сильно воспалилась, покраснела и распухла. Из ран начал обильно вытекать зловонный жёлто-зелёный гной, и боль раскалённым железом от кончиков пальцев, которых не было, медленно и неумолимо стала ползти вверх, подбираясь к самому плечу. Рука горела огнём, и кожа её стала ярко-красной, постепенно приобретая черноватый оттенок. Иуда хотел идти вперёд, но перед его глазами вдруг всё закружилось, земля и небо смешались между собой, поплыли в медленном хороводе вместе с облаками и деревьями, воронкой стали подниматься в небо и затем уже где-то в высоте превратились в маленькую еле заметную точку. Он плохо соображал, так как в голове его что-то вдруг зазвенело, застучало, заухало, и более не в состоянии передвигать ноги Иуда рухнул, словно подкошенный, на пыльную землю в придорожные кусты. Сильный озноб, переходящий в дикую лихорадку, то доводил его до полного изнеможения, то отпускал, чтобы короткое время спустя вновь вернуться, но уже другими, более долгим припадком и дикими мучениями. Нестерпимые приступы накатывающей волнами дёргающей изнуряющей боли заставляли Иуду кататься по пыли и скрести землю ногтями, грызть её и скрипеть зубами, кричать до хрипоты и выть, словно побитая собака. Вскоре у него уже начало болеть всё тело, а не только рука с отрубленными пальцами. Иуда кусал губы, истощённо вопил и в кровь царапал лицо оттого, что голова буквально раскалывалась надвое от звенящей внутри неё боли. По-видимому гной, проникнув в кровь, медленно и неумолимо продвигался к мозгу, постепенно отравляя его, а потому неся с собой нестерпимые мучения и медленную смерть. Вскоре Иуда потерял сознание. Он лежал в придорожной канаве, мимо него проходили многочисленные паломники, шедшие на праздник в Иерусалим, но никто не обращал внимания на неподвижное человеческое тело, видимо, полагая, что путник уже мёртв. Иуда так умер бы в грязной яме, куда упал, катаясь по земле в болезненном припадке, если бы не случайная встреча, о которой он не знал…

«Но как всё-таки я попал в этот дом?» – стараясь отогнать тяжелые воспоминания, спрашивал себя Иуда. Он постарался переключиться на другие мысли. Правая рука его немного ещё побаливала, и никак нельзя было привыкнуть к тому, что пальцев на ней нет, хотя несчастный Искариот чувствовал их, и даже казалось, что мог ими пошевелить. Необычный запах, исходивший от чистой повязки на ране, приятно кружил голову. Здоровой рукой Иуда провёл по лицу, но, когда дошёл до шеи, сердце его вдруг похолодело. Он быстро пошарил у себя на груди, однако ничего не обнаружил.

– Кошелёк??? Где мой кошелёк с золотом, полученным от прокуратора? Украли?! Господи! Вот же напасть… ограбили!!!..

Паника, горечь, досада, злость, перемешиваясь между собой, одновременно возникли в его душе. Вот только непонятно было Иуде, на кого же следовало направить все свои внезапно возникшие чувства. Он попытался встать, но слабость в ногах не позволила ему это сделать, хотя мысль о пропаже денег не давала Иуде покоя. Осознание того, что его ограбили, вводило Искариота в жуткое отчаяние.

«Надо встать и искать! Но где? Сколько же я был без сознания? День, сутки, неделю или месяц? Наверное, здесь меня и обокрали, обобрали до нитки?» – с досадой подумал он, оглядываясь по сторонам и не зная на ком бы сорвать клокотавшую в нём злость. Но это состояние его длилось не долго. Иуда быстро понял безнадёжность своего положения, так как был не в силах предпринять что-либо, дабы найти пропавшие деньги. Понимая собственное бессилие, постепенно перешедшее в растерянность, он натянул одеяло на самую голову и заплакал.

Именно в этот миг, когда Искариот был близок к помешательству, раздался скрип двери, и в комнату вошла невысокая женщина. Она тихо приблизилась к больному, улыбнулась ему и ласково сказала:

– Доброе утро! Вот ты, наконец, и пришёл в себя! Я приготовила тебе горячую похлёбку! Поешь! Ты ослаб за время болезни. Теперь надо набираться сил!

Иуда внимательно посмотрел на женщину. На вид ей было не более сорока лет. Правда, седина кое-где уже тронула её густые чёрные волосы. Но, тем не менее, незнакомка имела приятную внешность, и черты её лица были красивы и благородны.

– Как я попал сюда? – слабым голосам спросил Иуда, принимая из рук хозяйки миску с тёплой похлёбкой. Ароматный запах мясного бульона был столь силён, что Искариот вдруг ощутил, что за время болезни дико проголодался, но, однако, досада от потери денег всё-такт была сильнее, нежели голод. Иуда уже, было, открыл рот, чтобы спросить о золоте, но не успел. Хозяйка не дала ему ничего сказать. Она начала кормить больного с ложки и принялась рассказывать, как он оказался в их доме. Иуда с жадностью принялся поедать тёплый суп, слушая неторопливый рассказ и забыв на короткое время о пропаже денег.

– Тебя сюда притащил на своих плечах мой сын. Он наткнулся на твоё тело случайно. Вначале подумал, что ты мёртв, а оказалось, жив! Вот он тебя и принёс. И лечил тебя тоже он. Целую неделю не отходил от твоей постели, повязки менял, мази всякие и снадобья прикладывал. Он у меня умелец! А сегодня рано утром, когда тебе стало лучше, он ушёл в Капернаум. Людям ведь везде нужна его помощь, – тихим голосом говорила женщина, докармливая больного. Затем она протянула Иуде его кошелёк и почти шёпотом сказала, – ты потерял деньги, когда тебе стало плохо. Сын нашёл кошелёк рядом с тобой в траве и просил передать.

– Добрый у тебя сын! – радостно проговорил Иуда, как только увидел свой кошелёк в целости и сохранности. Настроение у него, конечно, сразу же улучшилось, он даже хотел пошутить, но его перебил чей-то ворчливый голос, раздавшийся из-за двери.

– Мой сын со всеми добр. Всякого первого встречного, юродивого или убого, в дом мой тащит, своего-то пристанища у него нет. Рубаху последнюю готов снять с себя и отдать нищему, – щуря глаза и шаркая ногами, в комнату вошёл старик. Он строго и весьма недовольно посмотрел на лежавшего Иуду и добавил, – всех кругом мой сын жалеет, только нам от того нет никакой пользы. Убытки есть, а пользы нет! Болтается целыми днями неизвестно где, лучше бы мне помогал плотничать, но нет! Я, говорит, должен людям помогать! Видите ли, он должен? Такое, говорит, моё призвание по жизни! И тебя, вон, притащил, не спросив у родителей согласия на то. Теперь вот придётся тебя кормить, поить, да выхаживать. Ему-то что? Ходит себе по городам, а о доме родном никаких забот. Судя по одежде, ты, милый человек, не богач, который смог бы заплатить за уход серебром или золотом?