– Ага, так я и думал, что ты старше, чем кажешься. Реакция конца шестидесятых?

– Каких именно шестидесятых? – Она мотнула головой и сама ответила на свой риторический вопрос: – Две тысячи шестидесятых. Я родилась в сорок пятом. Выросла в баптистской семье, в баптистском городе, тихом и религиозном – был возврат к религии после Эсхатона. Наверное, все просто отчаянно перепугались. Давно это было, мне сейчас уже и вспомнить трудно. В один прекрасный день, когда мне было сорок восемь, дети учились в колледже, до меня дошло, что я никому не верю. Тогда были средства для продления жизни, и пастор перестал их обличать как сатаническое вмешательство в волю Божию – когда дедушка обыграл его в сквош, – и вдруг я увидела, что день этот пустой, и впереди у меня еще миллион таких же дней, а на свете столько всего есть, чего я не делаю и делать не смогу, если останусь такой же. К тому же на самом деле я не верила: религии предавался мой муж, а я просто с ним за компанию. И я уехала. Прошла курс лечения, сбросила двадцать лет за полгода. Прошла обычную процедуру омоложения Стерлинга, сменила имя, сменила жизнь, сменила все на свете. Прилипла к анархистской коммуне, научилась жонглировать, влезла в радикальную деятельность против насилия. Гарри – пардон, Гарольд – с этим смириться не мог.

– Второе детство. Как подростковый период в двадцатом веке.

– Вот именно. – Она глянула на Мартина в упор. – А ты?

Он пожал плечами.

– Я моложе. Старше, конечно, чем все участники этого идиотского крестового похода детей здесь, на борту. Кроме разве что адмирала. – На миг, всего на миг у него стал такой вид, будто он смертельно устал. – Тебе здесь не место. И мне здесь не место.

Она посмотрела на него пристально.

– Тебе это все не нравится?

– Мы… – Он спохватился, бросил настороженный испытующий взгляд на Рашель и начал снова: – Этот рейс обречен. Я думал, ты это знаешь.

– Да. – Она смотрела в пол. – Это я знаю, – спокойно сказала она. – Если мы не договоримся о каком-нибудь прекращении огня или не убедим этих ребят не использовать оружие, нарушающее принцип причинности, вмешается Эсхатон. Пульнет в них кометой из антиматерии, или что-то в этом роде. – Она подняла на него глаза. – А как ты думаешь?

– Я думаю… – Он снова замолк, потом ответил несколько уклончиво: – Если вмешается Эсхатон, значит, мы оба оказались не там, где надо.

– Ха! Действительно, свежая мысль. – Она вымученно улыбнулась. – Так ты сам откуда? Я тебе про себя рассказала.

Мартин потянулся, откинулся назад.

– Вырос в деревне, на холмах Йоркшира: козы, полотняные шапки и черные сатанинские мельницы, полные бог знает чего. А, да, еще обязательный танец с хорьками в пабе по вторникам – для туристов.

– Танец с хорьками? – недоверчиво посмотрела на него Рашель.

– Ага. Килт завязывают клейкой лентой вокруг колен – как ты, вероятно, знаешь, ни один йоркширец принципиально ничего под ним не носит, – а хорька сажают за шиворот. Хорек – это зверушка такая, малость похожая на норку. Только куда менее дружелюбная. Это такой обряд инициации у молодых мужчин – хорька засовывают туда, где солнце не светит, и танцуют нечто вроде «ферри-данс» под аккомпанемент волынки. Последний, кто останется танцевать – ну, в этом роде. Вроде как у древних буров состязание по поцелуям с муравьедом. – Мартин театрально передернулся. – Ненавижу хорьков. Эти сволочи кусаются, как чистейший виски, только без тех приятных последствий.

– Значит, так вы выступали по вторникам, – сказала Рашель, начиная медленно улыбаться. – А по средам?

– О, по средам мы сидели дома и смотрели повторные показы «Дороги коронации». Старые видеофайлы подтянули до реалистических разрешений и снабдили, естественно, субтитрами, так что можно было понять, что там говорится. Потом поднимали по пинте чаю «Тетли» за падение дома Ланкастеров. У нас в Йоркшире это традиция. Помню празднование тысячелетия победы – но хватит обо мне. А ты чего по средам делала?

Рашель моргнула.

– Да ничего особенного. Разряжала атомные бомбы террористов, получала пулю от сепаратистов – алжирских мормонов. А, да, это когда я в первый раз взбунтовалась. А до того я водила деток на футбол, хотя не помню, в какой день недели это было. – Она отвернулась и пошарила у себя в чемодане под койкой. – А, вот она. – Рашель вытащила узкую коробку и открыла. – Может, тебе не стоило лепить тот антиалкогольный пластырь.

– Да я хреновый собутыльник. Нажрался в одиночку и впал в тоску, и тебе пришлось меня вытаскивать и протрезвлять.

– Может, тебе стоило найти копанию и надраться вдвоем, чем делать это в одиночку. – Появились две рюмки, Рашель наклонилась ближе. – Тебе водой разбавить?

Мартин критическим взглядом посмотрел на бутылку. Реплицированный пятидесятилетний солод, набравший силу в бочонке. Если это не наноклон оригинала, то стоит такая штука своего веса в платине.

– Буду пить аккуратно, а завтра зайду в лазарет и попрошу новое горло. – Он присвистнул в предвкушении, когда она налила приличную дозу. – Как ты узнала?

– Что ты это любишь? – Она пожала плечами. – А никак. Я просто выросла на зерновом пойле. И не знала настоящего, пока не случилось одного задания на Сырте… – Лицо ее затуманилось. – Долгой и счастливой жизни.

– За это я выпью, – ответил он после секундного раздумья. Минуту они посидели молча, смакуя вкус виски. – Только мне было бы куда лучше сейчас, знай я, что происходит.

– Я бы по этому поводу не парилась. Либо ничего, либо мы погибнем так быстро, что не почувствуем. Септагонский несущий крейсер, наверное, совершит облет, чтобы убедиться, что мы не собираемся больше учинять беспорядки, потом сопроводит нас до следующей зоны прыжка, пока дипломаты будут спорить, кто кому чего платит. А сейчас я слышала, как связисты поминают мое имя всуе, сколько бы толку в том ни было. Надеюсь, это убедит Септагон сначала спросить, а потом стрелять.

– И еще лучше мне было бы, будь у нас способ слинять с этого корабля.

– Расслабься и выпей. – Она покачала головой. – Нет такого способа, так что не суши себе мозги. А вообще-то, если уж нас подстрелят, то разве не лучше умереть, потягивая хороший виски, чем вопя от ужаса?

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты жуть до чего хладнокровная? Нет, извини, не так. Говорил тебе кто-нибудь, что у тебя шкура как у танка?

– Многие. – Она задумчиво уставилась в рюмку. – Это благоприобретенное. Не дай тебе бог, чтобы тебе пришлось стать таким.

– Ты хочешь сказать, что тебе пришлось?

– Да. Иначе мою работу не сделать. Мою последнюю работу.

– А что ты сделала? – спросил он тихо.

– Я не шутила насчет атомной бомбы террористов. На самом деле бомбы – это было проще всего остального, а трудно было искать тех мудаков, которые их закладывали. Найти мудака, найти устройство, устройство обезвредить, обезвредить помойку, откуда он эту дрянь выкопал. Обычно в таком порядке, но, бывает, сильно не повезет, и приходится действовать с засевшими в городе террористами, не потрудившимися сперва послать письмо с предупреждением. Тогда, если мы найдем мудака, самое трудное – удержать линчующую его толпу до тех пор, пока не узнаем, где он взял бабахалку.