Гиацинтов представил Варе своих однокурсников и гордо, снисходительно на них поглядывал, вполне довольный: Корнеев простодушно и искренне стоял с открытым ртом, а Забелин, опустив голову, смотрел исподлобья и быстро-быстро, словно мышка, кусал длинный стебелек травы, случайно сорванный под старой липой.

Пари Забелин выиграл, потому что Корнееву безоговорочно поверили, две дюжины пива были без промедления выпиты, и, казалось бы, наступил конец всей истории — посмеялись, пошутили да и забыли. Нет, не тот случай на этот раз выпал. Не закончилась история, она лишь начиналась.

Через некоторое время Гиацинтов с немалым удивлением обнаружил, что всякий раз, когда он отправляется на свидание с Варей, где-то неподалеку, буквально по пятам, за ним следует Забелин. Сначала подумал, что совпадение, но когда это повторилось в третий раз, он взял, без всяких предисловий, однокурсника за грудки:

— Ты чего вынюхиваешь, Забелин? Почему за мной следишь? Что тебе надо?

И получил ответ, от которого опешил и даже руки опустил:

— Отдай мне Варю! Я ее люблю, жить без нее не могу! Я деньги заплачу, какие скажешь, все сделаю, только отдай! Я…

Надо было, конечно, дослушать Забелина, но молодая горячность не дозволила этого сделать. Кулак опередил все мысли. Избитого в кровь Забелина однокурсники едва-едва спасли от разъяренного Гиацинтова.

После драки они не разговаривали, не здоровались при встречах, сторонились друг друга, и лишь взгляды, которыми изредка пересекались, все объясняли красноречивее слов. Как это часто бывает в жизни, от унижения до ненависти дорога не длинная, вот и Забелин прошагал ее очень быстро. Он даже на войну, следом за Гиацинтовым, отправился, подталкиваемый именно этой ненавистью. Наверное, надеялся, что соперника убьют, а, может быть, надеялся и сам убить при удобном раскладе. Но самому убивать не потребовалось, необходимый случай упал в руки, как манна с неба, и Забелин этот случай использовал полностью — не оплошал.

— Не оплошал, — еще раз повторил Гиацинтов и отвернулся к вагонному окну, за которым тянулось бесконечное снежное поле. Он уже раскаивался, что рассказал свою печальную историю Речицкому, — не следовало бы так откровенничать. Но жалеть было поздно, да и дальняя дорога, беспрерывный стук вагонных колес, чистый уют купе и распечатанная бутылка шустовского коньяка располагали к откровенному разговору — вот и не удержался. И все равно теперь злился, сосредоточенно глядя в окно, словно желал увидеть там нечто неожиданное и незнакомое. Но картина простиралась прежняя — поле, снег и вдалеке, едва различимо, мутно виднелись очертания небольшой деревеньки.

— Вы зря огорчились, Владимир Игнатьевич. — Не торопясь, со вкусом, Речицкий пригубил коньяку и продолжил: — Это не слабость, это естественное, человеческое желание — поделиться тем, что накопилось в душе.

Гиацинтов резко обернулся, взглянул на Речицкого. Этот поручик все больше и больше удивлял его — мудрый, как старик, и чрезвычайно догадливый, словно умел читать чужие мысли. И одновременно — спокойный, рассудительный, казалось, что никакие обстоятельства не смогут вывести его из себя. Не удержался, спросил:

— Позвольте полюбопытствовать — где вы обрели так много житейской мудрости? По возрасту совсем молоды, а по поступкам и манерам — будто век прожили!

— Не думал я никогда об этом, Владимир Игнатьевич, да и мудрость мою вы явно преувеличиваете. Просто… Бог его знает! Живу и живу и над философскими вопросами не задумываюсь — не люблю я философских вопросов, честное слово!

— Вы странный человек, поручик, у нас в России каждый второй непременно философ. Даже пьяница в кабаке и тот свою философию выстраивает — по какой причине он пьет. Просто так ему пить неинтересно.

Речицкий засмеялся, взял бутылку коньяка и, разливая, попросил:

— Ну что же, выстраивайте свою философию, Владимир Игнатьевич. Иначе у нас обыденная выпивка получается. Говорите тост.

— Нет уж, увольте, обойдемся без высокопарных слов, выпьем молча.

Они выпили, и оба, не разговаривая, долго смотрели в окно, за которым по-прежнему тянулось и тянулось снежное поле.

Пошли уже вторые сутки, как Речицкий и Гиацинтов с Федором выехали из Москвы. Впереди их ждал неведомый Никольск и полная неизвестность. Где и каким образом искать Забелина, они не знали, и даже первоначального плана действий у них не имелось. Правда, Сокольников снабдил письмом от Союза русского народа, адресованным некоему Скорнякову, возглавлявшему местное отделение в Никольске, но Гиацинтов и Речицкий мало надеялись на это письмо, потому что ясно осознавали — розыск им придется вести самим, ни на кого не полагаясь. Больше надеялись на предписание из Скобелевского комитета, которое смог себе выхлопотать Речицкий. Согласно этому предписанию поручик направлялся для сбора статистических данных и выяснения нужд увечных воинов, а это значило, что он имел возможность входить в различные учреждения, в первую очередь в городскую управу. Но и это обстоятельство, если задуматься, тоже не сулило им особого успеха.

Однако никакого уныния они не испытывали, более того, коротая длинную дорогу за разговорами, начинали проникаться симпатией и доверием друг к другу, и оба были твердо уверены, что с делом, которое им поручили, без сомнения, справятся.

Федор, почти не слезая со своей полки, к их разговорам не прислушивался и занимался двумя делами: либо спал, либо лежал с закрытыми глазами и тихонько, едва слышно, тянул длинную-длинную мелодию, представляя себе, что едет не на грохочущем железном поезде, а на нартах; едет по знакомой тайге, и олешки, взметая снег быстрыми ногами, раскидывают в морозном воздухе клубочки пара…

В Никольск московский поезд прибыл, нарушив расписание всего лишь на полтора часа. Стоял зимний полдень, скрипел мороз, невысокое солнце красило вокзал, паровоз и вагоны розовыми отблесками, вспыхивало на стеклах. Дышалось, несмотря на холод, необыкновенно легко. Прибывших пассажиров сразу же окружили извозчики, наперебой стали зазывать, каждый в свою кошевку; Гиацинтов и Речицкий остановили выбор на молодом расторопном парне, который обещал устроить в самые лучшие номера, какие имеются в городе, а еще обещал господам приезжим исполнить любые желания, если таковые появятся. Схватил чемоданы и поспешил, не забывая оглядываться, на привокзальную площадь.

Скоро они уже поселились в приличном номере гостиницы, имевшей название с большой претензией — «Метрополь». Времени терять не стали. Разложили вещи и, оставив Федора в номере, спустились вниз, где на улице терпеливо дожидался молодой извозчик.

По дороге словоохотливый парень подробно, с прибаутками, рассказывал о Никольске и о том, что город этот, выросший на пересечении Оби, железной дороги и сухопутного тракта, давно уже обскакал ближайших соседей, потому что новый народ съезжается сюда со всей России, и народ этот в своем большинстве цепкий и хваткий.

— Я тут намедни одного господина подвозил, так он все удивлялся и говорил, что мы прямо по-американски живем, даже лучше, потому что у нас воздух здоровее. А чего не жить? Если рот варежкой не разевать, на хлеб с маслом всегда заработаешь, а кто оборотистый да с искрой в голове, те и капиталы сколачивают. Маслом, зерном торгуют, мельницы в пять этажей ставят, а уж про магазины и говорить нечего — у нас теперь на каждом углу магазин, и еще строят…