«Неразумное… Да, матушка, совсем неразумное. И у жены, тут сомнений нет, учиться он не будет!»

Петр почувствовал, что гроза миновала. Он выпрямился, сколько мог, поджал губы, но молчал. Елизавета, уже от двери, сказала великой княгине:

– Мои слова вас, дитя, не касаются. Я знаю, что вы ни в чем не замешаны и о проделке своего супруга не знали.

Но едва за императрицей закрылась дверь, Петр процедил сквозь зубы:

– Не могли сказать, что это вы пожелали новых развлечений?! Злая вы, гадкая! Я… я ненавижу вас…

Великий князь покинул спальню супруги, изо всех сил хлопнув дверью.

«А ты неблагодарный мальчишка, – подумала Екатерина. – И защищать тебя тоже дело неблагодарное!»

Хотя в одном, тут девушка вынуждена была признаться, Петр прав: ей хочется развлечений. Хочется радости, хочется хотя бы простого человеческого тепла, милой дружбы, ни к чему особому не обязывающей.

Она о флирте и мечтать не смеет – так крепки ее зароки, пусть и перечеркнутые глупостью ее супруга.

Однако возраст берет свое: ей едва исполнилось шестнадцать. Среди приближенных «малого двора» более чем достаточно молодых мужчин, которые сочли бы великой честью просто побеседовать с Екатериной. Однако она со всеми одинаково ровна, выделяя, быть может, лишь старшего из братьев Чернышевых, Андрея. Еще когда она была невестой, с этим юношей у нее завязалось нечто вроде любовного фехтования, забавлявшего их обоих. Петр любит двусмысленности и поощрял свою невесту к этим игривым забавам. Не раз бывало, что, упоминая при Андрее о Екатерине, он в шутку называл ее «ваша суженая». Тот с улыбкой поддерживал игру – быть любимцем у великого князя весьма почетно и выгодно. Что же до чести Фике, то он всегда уважал девушку и ни разу не обмолвился при Петре, насколько близко сошелся с будущей великой княгиней.

После замужества Екатерина стала называть Андрея русским словом «сынок». Он же величал ее «матушкой», радуясь тому, что дружен с великой княгиней. Долгие беседы с этим высоким видным юношей удивительно радовали девушку, грели ее душу. Вслух же она благодарила Андрея за то, что долгие часы приятной болтовни с ним превращают русский язык из сложного урока в отрадный.

Эта дружба, слегка окрашенная кокетством, конечно, не осталась не замеченной придворными. Косые взгляды, завистливые шепотки… Екатерина уже почти привыкла к ним. Однако слова верного своего слуги Тимофея Евреинова восприняла всерьез.

Опасаясь скандала, тот решился:

– Матушка, молю вас, будьте осмотрительнее. Господин сей, «сынок» ваш, умен и отменно хорош собой. Со дня на день, думаю, императрице доложат о том, что вы пренебрегли супругом ради молодого и красивого офицера.

– Но ведь он же просто мой друг! О каком пренебрежении может идти речь, Тимоша?

– То, что вы называете доброй и чистой дружбой с человеком, вам преданным и услужливым, доброжелательные к вам назовут любовью, а недруги ваши – только изменою!

Пораженная таким суждением, Екатерина со страхом и радостью поняла, что помимо воли в ней родилось нежное чувство в этому славному юноше. Должно быть, Тимофей успел поговорить и с самим Андреем. Иначе как объяснить, что молодой и здоровый мужчина назвался больным и испросил отпуск, дабы отправиться на излечение?

– Да будет так, сынок! Отправляйтесь! – с благодарностью перекрестила его Екатерина, преотлично понимая мотивы, которые движут ее поклонником.

…Проходил день за днем. Сколько бы времени ни занимали занятия русским языком, как бы полно ни погружалась девушка в чтение, главным бичом и для нее и для всего малого двора оставалось утомительное безделье. Пытаясь занять себя хоть чем-то, Петр вновь и вновь обращался к игре в «солдатики». Однако «солдатики» у него теперь были не оловянные, а настоящие. Одну из дальних лужаек он превратил в плац, где часами гонял своих солдат. Клод Рюльер, историк, настроенный весьма критически, писал, что Петр не уставал при каждом удобном случае демонстрировать свое презрение к русским и пыжился изо всех сил, пытаясь показать всем свое истинно прусское величие. Он жестоко избивал собственных любимцев за малейшую провинность… «В пристрастии ко всему военному он не знал меры: желал, чтобы беспрерывный пушечный гром представлял ему военные действия и мирная столица уподоблялась осажденному городу. Он приказал однажды дать залп из ста орудий, и, чтобы отговорить его, придворные представили ему разрушенный город, исполненный с таким неподражаемым мастерством, что был неотличим от настоящего…»

Должно быть, от долгих часов одиноких размышлений в тишине в Екатерине развилась удивительная наблюдательность. Чтобы потом не отвлекаться описаниями, вспомним слова того же Рюльера:

«Сама натура, казалось, образовала ее для высочайшей степени. Наружный вид ее предсказывал то, чего от нее ожидать долженствовали, и здесь, может быть, не без удовольствия (не входя в дальнейшие подробности) всякий увидит очертание сей знаменитой женщины.

Приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд – все возвещало в ней великий характер. Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прекрасный ряд зубов, нетучный, большой и несколько раздвоенный подбородок. Волосы каштанового цвета отличительной красоты, черные брови и… прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны. Гордость составляет отличительную черту ее физиономии.

Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не иное что, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения. Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил ее в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукою цветочные цепи, а в другой скрывающей позади себя зажженный факел…»

После Пасхи он устроил театр марионеток в своей комнате и приглашал туда гостей и даже дам. Эти спектакли были глупейшею вещью на свете. В комнате, где находился театр, одна дверь была заколочена, потому что эта дверь выходила в комнату, составлявшую часть покоев императрицы, где был стол с подъемной машиной, который можно было подымать и опускать, чтобы обедать без прислуги. Однажды великий князь, находясь в своей комнате за приговлениями к своему так называемому спектаклю, услышал разговор в соседней комнате и, так как он обладал легкомысленной живостью, взял от своего театра плотничий инструмент, которым обыкновенно просверливают дыры в досках, и понаделал дыр в заколоченной двери, так что увидел все, что там происходило, а именно как обедала императрица, как обедал с нею обер-егермейстер Разумовский в парчевом шлафроке – он в этот день принимал лекарство, – и еще человек двенадцать из наиболее доверенных императрицы. Его Императорское Высочество, не довольствуясь тем, что сам наслаждается плодом своих искусных трудов, позвал всех, кто был вокруг него, чтобы и им дать насладиться удовольствием посмотреть в дырки, который он так искусно проделал. Он сделал больше: когда он сам и все те, которые были возле него, насытили свои глаза этим нескромным удовольствием, он явился пригласить Крузе, меня и моих женщин зайти к нему, дабы посмотреть нечто, что мы никогда не видели. Он не сказал нам, что это было такое, вероятно, чтобы сделать нам приятный сюрприз. Так как я не так спешила, как ему того хотелось, то он увел Крузе и других моих женщин; я пришла последней и увидела их расположившимися у этой двери, где он наставил скамеек, стульев, скамеечек для удобства зрителей, как он говорил. Войдя, я спросила, что это было такое, он побежал ко мне навстречу и сказал мне, в чем дело; меня испугала и возмутила его дерзость, и я сказала ему, что я не хочу ни смотреть, ни участвовать в таком скандале, который, конечно, причинит ему большия неприятности, если тетка его узнает, и что трудно, чтобы она этого не узнала, потому что он посвятил по крайней мере двадцать человек в свой секрет; все, кто соблазнился посмотреть через дверь, видя, что я не хочу делать того же, стали друг за дружкой выходить из комнаты; великому князю самому стало немного неловко от того, что он наделал, и он снова принялся за работу для своего кукольнаго театра, а я пошла к себе. До воскресенья мы не слышали никаких разговоров; но в этот день, не знаю, как это случилось, я пришла к обедне несколько позже обыкновеннаго; вернувшись в свою комнату, я собиралась снять свое придворное платье, когда увидела, что идет императрица, с очень разгневанным видом и немного красная; так как она не была за обедней в придворной церкви, а присутствовала при богослужении в своей малой домашней церкви, то я, как только ее увидела, пошла по обыкновению к ней навстречу, не видав ея еще в этот день, поцеловать ей руку; она меня поцеловала, приказала позвать великаго князя, а пока побранила за то, что я опаздываю к обедне и оказываю предпочтение нарядам перед Господом Богом; она прибавила, что во времена императрицы Анны, хоть она и не жила при дворе, но в своем доме, довольно отдаленном от дворца, никогда не нарушала своих обязанностей, что часто для этого вставала при свечах; потом она велела позвать моего камердинера-парикмахера и сказала ему, что если он впредь будет причесывать меня с такою медлительностью, то она его прогонит; когда она с ним покончила, великий князь, который разделся в своей комнате, пришел в шлафроке и с ночным колпаком в руке, с веселым и развязным видом, и побежал к руке императрицы, которая поцеловала его и начала тем, что спросила, откуда у него хватило смелости сделать то, что он сделал; затем сказала, что она вошла в комнату, где была машина, и увидела дверь, всю просверленную; что все эти дырки были направлены к тому месту, где она сидит обыкновенно; что, верно, делая это, он позабыл все, чем ей обязан; что она не может смотреть на него иначе, как на неблагодарнаго; что отец ея, Петр I, имел тоже неблагодарнаго сына; что он наказал его, лишив его наследства; что во времена императрицы Анны она всегда выказывала ей уважение, подобающее венчанной главе и помазаннице Божией; что эта императрица не любила шутить и сажала в крепость тех, кто не оказывал ей уважения; что он мальчишка, котораго она сумеет проучить. Тут он начал сердиться и хотел ей возражать, для чего и пробормотал несколько слов, но она приказала ему молчать и так разъярилась, что не знала уже меры своему гневу, что с ней обыкновенно случалось, когда она сердилась, и наговарила ему обидных и оскорбительных вещей, выказывая ему столько же презрения, сколько гнева. Мы остолбенели и были смущены оба, и хотя эта сцена не относилась прямо ко мне, у меня слезы выступили на глаза; она заметила это и сказала мне: «То, что я говорю, к вам не относится; я знаю, что вы не принимали участия в том, что он сделал, и что вы не подсматривали и не хотели подсматривать через дверь». Это справедливо выведенное ею заключение успокоило ее немного, и она замолчала; правда, трудно было прибавить еще что-нибудь к тому, что она только что сказала; после чего она нам поклонилась и ушла к себе очень раскрасневшаяся и со сверкающими глазами. Великий князь пошел к себе, а я стала молча снимать платье, раздумывая обо всем, только что слышанном. Когда я разделась, великий князь пришел ко мне и сказал тоном на половину смущенным, на половину насмешливым: «Она была точно фурия и не знала, что говорит». Я ему ответила: «Она была в чрезвычайном гневе». Мы перебрали с ним только что слышанное, затем отобедали лишь вдвоем у меня в комнате. Когда великий князь ушел к себе, Крузе вошла ко мне и сказала: «Надо признаться, что императрица поступила сегодня как истинная мать!» Я видела, что ей хотелось вызвать меня на разговор, и потому замолчала. Она сказала: «Мать сердится и бранит детей, а потом это проходит, вы должны были бы сказать ей оба: “Виноваты, матушка”, и вы бы ее обезоружили». Я ей сказала, что была смущена и изумлена гневом Ея Величества, и что все, что я могла сделать в ту минуту, так это лишь слушать и молчать. Она ушла от меня, вероятно, чтобы сделать свой доклад. Что касается меня, то слова: «виноваты, матушка», как средство, чтобы обезоружить гнев императрицы, запали мне в голову, и с тех пор я пользовалась ими при случае с успехом, как будет видно дальше.