Тысячник приблизился к бесчувственному телу, вгляделся.

— Паленым пахнет, — неожиданно сказала женщина, принюхиваясь. — Откуда?

Тысячник зашарил взглядом по кибитке: очаг, войлочные стены, женщина, девочка, колода с поруганным мечом… каменное лицо пленника, тоненькая струйка дыма над голым плечом…

Опытный тургауд опоздал. Пока в его сознании укладывалась мысль, что можно лежать на раскаленной жаровне, не шевельнув и мускулом, — паленые ремни лопнули от чудовищного рывка, а белая грива волос разметалась бураном через всю кибитку, из угла до колоды..

И двуручный меч завыл зимней пургой, оказавшись в обгоревших до кости руках.

«Тварь, — полыхнуло белым вдоль искалеченного клинка, — тварь, змея… Сколопендра…»

…Мог играть и без струны, знал, что вывезет кривая,

и терпеть не мог войны, потому что убивают.

…Маленькое, отточенное до бритвенной остроты лезвие скользнуло по завязкам блузы — и полы испуганно разлетелись в разные стороны.

Стальной язык лизнул бретельку лифчика.

Лейла рванулась, хотела крикнуть, — но нет, ублюдки держали крепко, а один из них хмыкнул и с маху запечатал девушке рот крепкой пятерней.

Бретелька с легким треском лопнула, следом другая.

Глазами, полными ненависти, Лейла смотрела на тощую девчонку с ножом в руке, ощущая холодный и безболезненный поцелуй металла в паху; ненависть — это было все, что Лейла могла себе позволить, оружие бессильных, хворост в топке отчаяния, и ворочался у выбившихся наружу корней чинары Рашид, пытаясь встать, словно сейчас это имело хоть какое-нибудь значение.

«Тварь, — шептали побелевшие губы девушки, и в ушах гремел хохот стоявших по бокам ублюдков. — Тварь, змея… Сколопендра…»

Нет мудрости в глупце? И не ищи.

Начала нет в конце? И не ищи.

Те, кто искал, во времени не тонут,

А от тебя следов и не ищи.

Рукотворная молния вышибла пиалу с вином из рук бородача.

Пиалу с черным мускатом из солнечного Тахира, напитком богов, в который Руинтан самолично подбавил немалую толику спирта, ибо боги богами, а спирт еще никогда не мешал подлинному аракчи достигать блаженства.

Черепки и лужа под ногами.

Груда черепков и изрядная лужа; четвертая чаша пошла демону У под хвост из-за причуд проклятой девчонки, уже баюкавшей на ладони следующий нож.

Бородач с тоской покосился на стоящий перед ним кувшин и три оставшиеся пиалы. Ножей у бобовайской правнучки, в свою очередь, оставалось не то пять, не то шесть — слезы отчаяния туманили Руинтанов взор, он путался в счете и лишь одно понимал с ясностью обреченности: вино в кувшине кончится гораздо раньше, чем молнии шайтанова отродья, и уж наверняка раньше, чем хотя бы капля вожделенной влаги коснется губ аракчи.

И все-таки он попробовал еще раз.

Пятую чашу постигла участь ее товарок, и даже брызги не долетели до высунутого Руинтаном языка.

Шестая чаша.

Предпоследняя.

«Тварь, — глухо ворочалось в бороде, — тварь, змея…»

Хоть одной ногой — но в огонь. В огонь.

«Тварь, — он силился приподняться и не мог. Тварь…»

Шепчут листья на ветру: «Я умру…»

«Тварь…»

…Полночь бродила по мектебу «Звездный час», слизывая шепот белых губ. Губы шептали одно и то же. Одно и то же.

Дальше продвинулись,

Дольше горели.

Тех, что погибли,

Считаю храбрее.

Г. Поженян

Жалко палку — бьет по псу.

Палка, я тебя спасу.

Темно. Ночь, наверное. Она посмотрела в небо. Звезды. Наверное.

Иные, чем обычно, — незнакомые, чужие. Смотрят глумливо. И яркие — как кристально-пристальные глаза ночных хищников. Стальные глаза.

Ослепительно белая, сияющая луна. Такой не бывает!

Темно? Нет, это ей только показалось в первый момент. Просто тени совсем черные, неправдоподобно четкие, и, когда ветер мягко перебирает шевелюру деревьев, тени, в свою очередь, начинают двигаться как живые, словно они — сами по себе, у них какие-то свои теневые дела, свои, непонятные людям игры.

Эти игры могут быть опасными.

Наверное.

Наверняка.

Значит, надо торопиться — пока тени не заметили ее, не обступили со всех сторон, мешая пройти…

Пройти — куда?

Конечно же, вон туда, к ограде; там, в кустах, спрятан он — тот, которому она должна помочь.

Помочь уйти.

…Люди.

На ступеньках и на дорожке, прямо на колючем гравии, — везде лежат люди. Они, что… Белые губы шепчут неслышные белые слова. Нет, просто спят. Наверное. Ей совсем не хочется, чтобы люди умерли.

Ей просто не нравятся слова белых губ.

Пусть спят. Надо торопиться, пока они не проснулись.

Молодая трава нежно щекочет босые ноги, деревья дружелюбно расступаются, тени пытаются ухватить за щиколотки, но не могут — призрачные когти бессильно соскальзывают, с сожалением втягиваясь во мрак под деревьями.

Впереди — залитая лунным молоком лужайка, за ней — стена кустов, тех самых единственных в мире кустов; а за кустами — бессмыслица, чушь, бред, нездешняя ересь, от которой веет сырым холодом, но не таким, как на кладбище, другим, еще более чуждым… равнодушным!

Туман.

Наверное.

Туман клубится над лужайкой, и она идет сквозь него, утопая по колено в белесых струях, плавно перетекающих от пряди к пряди.

Здесь.

Наверное.

Дорожного знака на той стороне тоже, да и самой дороги не видно, но она теперь точно знает — здесь. Да, чуть левее…

Оцарапанная рука нашаривает под тканью массивную рукоять.

Я вернулась за тобой, мой хороший. Нет, я не бросила тебя! Как же я могла…

Извлечь меч из кустов удается только со второй попытки. Руки девочки исцарапаны в кровь, но она не замечает этого — держа перед собой тяжелый эспадон, очертания которого мало угадываются сквозь ткань старого штандарта, девочка идет к воротам.

Все. Надо уходить. Отсюда уже совсем недалеко.