отодвигалось, и Антоний, не прилагая особого усилия, превращался в пространство, величественное и спокойное, ничему в мирах не подчиняемое, только Святому Духу. Казалось, в этом пространстве ничего нельзя увидеть в привычном земному человеку оформлении, и можно подумать, что там ничего нет, кроме густой, сияющей синевы. Но это не так, и Антоний, ощутив себя пространством и не испугавшись от неожиданного обретения, прозревал ангелов, чувствовал кончиками пальцев их спокойное дыхание и старался удержать в своем теле исходящую от них благодать. И, уже сойдя на землю и снова отыскав себя в человеческой форме, он еще долго находился под впечатлением открывшегося и блаженно улыбался.

День и другой Антоний держался таежной тропы, и тьма (сомкнувшиеся кроны деревьев не пропускали свет) не могла поколебать рожденного в нем. А потом он вышел к сибирскому морю, чутко дремлющему подо льдом, казалось, случись что-то хотя и несвычное со здешней природой, Байкал-батюшка не сробеет, легко совладает с накатившей дремой и восшевелится, поломает лед, разбросает по белому неоглядью. Антоний вышел к морю как раз в том месте, где на узком, продуваемом всеми ветрами, мысе, отчего тут никогда не задерживался снег, возвышался Синий Камень. Прикоснулся рукой к холодной, обросшей серым, срыжа, мхом, шершавой поверхности и услышал тяжелый, как бы даже из-под земли выбивающийся вздох, чуть погодя увидел маленькую сморщенную старуху, она вылезла из Камня, одежда на ней истлела, глаза горели нездешней тоской. Старуха посмотрела на Антония с укором:

— Долго я буду здесь торчать? Не пора ли мне куда-то еще, пущай даже в ад?

— А при чем тут я?

— Вот тебе раз! — с досадой вскричала старуха. — Иль не ты близок дальним мирам? Иль не тебя боятся бесенята, что сторожат меня? Вон ты появился, и они исчезли. А не мог бы ты прогнать их?

— Не в моей это власти.

— В чьей же?

— Оборотись ликом к Господу, моли о прощении грехов, и воздастся.

— А-га, а-га! — подхватилась старуха. — Слыхала уж: и воздастся тебе по делам твоим. Видать, не больно-то хороши мои дела, коль не принимаемы никем в другой жизни. А к Господу я обращалась. — И, чуть понизив голос, добавила: — И к сатане тоже… Но молчат оба, навроде бы меня и нет. А бесенята эти… у!.. как они опостылели мне поросячьим визгом и дикой возней. Нету им укорота. Беда!

Антоний посмотрел на старуху и только теперь подумал с легким смущением: «Надо же, я вижу ее, а все, что окрест, только угадываю ослабевшими глазами. Отчего бы?..» Он хотел уйти, но что-то удерживало, может, жалость к старухе, потерявшейся среди миров, но, может, что-то еще? А старуха меж тем сказала, как бы догадавшись про его желание:

— Ты не поспешай, погодь маленько, дай на бел-свет полюбоваться. А то ведь как… Ты уйдешь, и бесенята тут же набегут и — полезай опять в каменное нутро. Когда бы знала, что так будет после смерти, ни с кем бы не связывалась.

Небо занавесили черные облака, с моря потянуло холодным ветром, осыпало с льдистых торосов голубую снежную завесь.

14.

Старик Бальжи и шаман, маленький юркий человечек, колесовато передвигающий короткие ноги, шли по проселочной дороге, уже почти очищенной от снега, местами сырой и вязкой, так что ичиги-сапоги с высокой, из сыромятной кожи, голяшкой, к которой пришита суровою ниткой, крепленой варью, тоже кожаная, подошва, скоро набухли. Белый месяц еще не подтянулся к Берегу времени, а уж заметно потеплело, небо очистилось от тяжелых, зависавших над долиною, студеных облаков и сияло глубинно и ярко. Это не казалось Бальжи благом, и даже больше, мнилось, что тут сокрыт некий знак явно недоброго свойства, вещающий про новые напасти для его племени, ждать которые осталось недолго. Он так полагал истощенным от горя, вызванного гибелью сына, источенным вынужденным одиночеством, уже никуда не влекущим умом, хотя не мог знать про отпущенный племени срок. В душе жило подталкивающее к этой мысли, и уйти от нее было нельзя. Впрочем, уже давно Бальжи понял, что гибель племени не за горами, и дело тут не только в том, что люди стали чаще уходить в иной мир, но еще и в том, что в жизни совершалось погибельное для прежних устоев, отличавших это племя от других. В людях менялось, и уже редко когда отыщешь в них от сердечной близости к земле-матери, которая и накормит и напоит, а то и одарит лаской, охолодели, влекомые злыми духами, начали сторониться друг друга, как бы упрятывая в душе своей, и в глазах померкло, там жестко и стыло, и сказал бы: «Опомнитесь!..» — да только знал, что никто не услышит, потому и молчал. Но, может, еще и от уверенности, что этого никто уже не поправит: время истекло, видать, и для его племени. Ох, уж время, скользкое, вертлявое, не дается в руки, прошмыгивает меж пальцев и утягивается в бездну. А человек жди и гадай: что-то произойдет дальше? А что?..

Бальжи спрашивал про это и у шамана, и у Агвана-Доржи, и сказал однажды монах:

— Увиденное глазами есть пыль земная, подует ветер — и нет ее. Услышанное сердцем есть крохотная дождевая капля, воспылает солнце — и уж нет ее. Прозреваемое очищенным сознанием есть от времени отлегшее, часть его, ищи в мыслях и да откроется неведомое.

Бальжи какое-то время следовал этому совету, но день сменялся ночью, и не было в них от небесного святого дарения, тусклые и одинаковые, ничем не отличаемые друг от друга, дни-близнецы утаптывались в сознании, не страгивая в нем, и скоро сердечная боль, прежде обращенная к родному племени, ужалась, обратилась к сыну, отнятому Небом, и старик уже в сущности ничего не замечал из накапливающегося окрест, и чуть погодя не мог бы сказать, чем отличается день от ночи, и посреди дня мнилось, что небо почернело и, даже больше, точно бы обуглилось. Отчего бы? Иль там тоже происходит несвычное с прежними, благость и всесветную тишину дарящими устоями? Если так, почему он не знает про это? Но, может, потому и не знает, что небесные силы, невесть кем настроенные друг против друга, не желают, чтобы еще кто-то догадался про их противоборство? Наверное, и оттуда упадает на землю зло, по неведению охотно принимаемое людьми, утратившими в старые леты подвигавшее к истине?

Смутно на сердце, а порой неугадливо, и сам себе не сказал бы, что растолкало в душе, но то и странно, что нынче и не возникало